Стужа - Венделин Шмидт-Денглер Страница 40

Да, поджог. Но совершенный не самим хозяином, как думали все, а его работником, который был уверен, что срок выплаты по страховке еще не настал, и решил отомстить хозяину. За что — тоже известно: поговаривают о «связи» между крестьянином и работником, про что дозналась хозяйка, погибшая, однако, при пожаре. Таким образом, хозяину причитается весьма солидная сумма. Ее он как будто собирается вложить в фабричное производство где-то в одной из тирольских долин и не намерен больше возвращаться к крестьянской жизни. Жену нашли за сгоревшим домом, ее убило опорной балкой. Скорее всего, как можно предположить, она еще раз вбежала в дом, чтобы вынести ребенка, который оказался, однако, проворнее нее и успел сам выбраться из комнаты; когда же мать, даже не задетая огнем, выскочила из дома, на ее голову обрушилась балка. В темноте на убитую не раз наступали, не замечая ее, думали, что она в доме, среди обломков, либо в хлеву, возле скотины, которая уже обуглилась и превратилась в темно-бурые бугры, напоминавшие слитки чугунного литья, с торчащими из них рогами и ногами, — всё это испускало ужасный смрад, ощутимый, как я сейчас припоминаю, даже вблизи гостиницы. Нашему жандарму пришлось орудовать прикладом, отгоняя чужаков, сбежавшихся исключительно в целях мародерства, а кое-кому из особо строптивых доставалось и по голове. Прибыл какой-то врач, но его появление было слишком запоздалым. Удалось спасти трактор, на котором хозяин успел выехать из горящего строения. Наша хозяйка засобиралась на похороны крестьянки, она знает всех местных. «Большая была усадьба», — вздыхала она. Еще ребенком она прирабатывала там вместе с сестрой. «Целое лето». Работника, спалившего двор, теперь ищут повсюду. Жандарм по долгу службы чуть свет явился в гостиницу — навести справки. Но человека, похожего по описанию на объявленного в розыск, по словам хозяйки, в ее доме никогда не было. Поджигатель родом из Каринтии, откуда, как сказала хозяйка, «прет всякая сволочь», а в усадьбу он заявился только глубокой осенью. Предполагают, что он подался в родные края, но и других вариантов исключать не следует. В тот злополучный день у него, по-видимому, был выходной, и он соответствующим образом принарядился, покидая дом. Потом, уже во время пожара, хозяин якобы сообразил, что тот прихватил и свой чемоданчик. В большинстве случаев подобные типы, совершив преступление, скрываются у родственников или знакомых, где их и задерживают. Посмотрим, где его накроют, повторяли все, если вообще накроют. Но таких всегда находят уже спустя несколько дней, а то и за несколько часов. Далеко-то им не уйти, средств для этого нет. Да и смелости не хватает. Обычно они прячутся в стогах или, допустим, в доме дорожного рабочего, и их, полуголодных или еле живых от голода, извлекают на свет Божий. Если бы усадьба сгорела хотя бы днем раньше, хозяин не получил бы ни гроша. А так ему выплатят огромную сумму. Поджигатель, должно быть, ошибся, на один день просчитался. «Вы знаете, — сказал художник, — вся страна, как видно, кишит преступниками. Убийцами и поджигателями».

«Душно сегодня, — посетовал художник. — В воздухе всё еще пахнет пожаром. Нет ли у вас желания размяться и посмотреть, как это выглядит. Лично у меня такого желания нет. Были бы еще сани, но где их взять. Слишком обременительная затея». Он отобедал на кухне богадельни и побеседовал со старшей сестрой и кухарками. «Из картофельных очисток они готовят супы», — сказал он. Через деревню проезжали цыгане, и в богадельне их накормили горячей пищей. «Они приехали в одноконной кибитке. Табор их остановился внизу, у станции. Кочуют из Хорватии. Сестра дала им всем хлеба и подарила какой-то медальон. Цыгане — остатки, последыши мира, который стал противен самому себе. Они порывались запеть, но сестра этого не любит, и они так и не запели, а загрузились хлебом и уехали…» Он продолжал: «Потом иду через деревню. А погода, как говорит учитель, идиотическая. Сейчас всюду умирают новорожденные. Уже поневоле забивают скот. Я всё время слышу повелительные окрики мясника. Деревянные башмаки то и дело грохочут к чану с кровью. От кишок, которые он выдирает из телячьих туш, в глазах мутится. Этот теплый сладковатый дух! Они всё еще забивают, не желая отстреливать, как уже везде делают. Один держит теленка за уши и за хвост, другой бьет дубиной по голове. Вам наверняка знаком этот звук, когда животное от смертельного удара валится на пол скотобойни. Горы вдруг подступают так близко, что, кажется, их осязаешь мозгами. По всей деревне разбросаны клочья шерсти, обрывки шкур. Я говорю деревенским, что это надо убрать, лужи крови снегом присыпать, но они ничего и знать не хотят. В деревне все дороги всегда залиты кровью. Я пришел к мяснику и сказал, чтобы он заставил своего подручного убрать вороха шерсти, вымести снег перед бойней, засыпать кровавые пятна, сказал, что не уйду, пока он не выметет всё и не уничтожит следы. Мясник говорит, что завтра в соседней общине будет обжорное застолье в память о погибшей крестьянке, по этому случаю он тоже получил заказ. Вот почему с утра он занялся своей резней. К вечеру надо управиться. Целый воз мяса они должны отправить в соседнюю общину».

Мы подошли к тому месту, где неожиданно открывается зев ущелья. Художнику хотелось непременно заглянуть сюда. Я процитировал одну фразу из моего Генри Джеймса, и он дал ей удивительное истолкование — непонятной, не понятой мною фразе, из-за которой я не мог уснуть всю ночь (должен признаться, еще никогда в жизни я не испытывал такого беспокойства, я вышел из комнаты, спустился в зал и выскочил из дома в холодный мрак, в «могильный холод», я побежал в лощину, а выходя из дома, накинул пиджак прямо на нижнюю рубашку, натянул брюки и сразу же бросился в темное пространство, в «бессознание тьмы», но я не мог понять самого себя, не мог ничего записать, ни о чем ничего вразумительного), а когда художник интерпретировал фразу Генри Джеймса и перед нами зияла теснина — почти затянутое глубоким снегом устье ущелья, он остановился и велел мне остановиться у него за спиной. Он не оборачивался, хотя начал говорить со мной. «Смотрите, — сказал он, — это дерево выдается и говорит то, что я поручил ему сказать когда-то, поручил огласить некий стих, непонятный, от которого мир, точно колесуемый, зависнет головой вниз, так называемое богопротивное стихотворение. Понимаете?! Это дерево выступает слева, а облако выплывает справа, облако со всего лишь исключительно нежным голосом. Я вижу себя творцом этого вечернего действа, этой трагедии! Этой комедии! И вслушайтесь: музыка вступает, безошибочно выбрав момент. Музыка сглаживает разнобой моих и всех сущих слов. Слышите, все инструменты творят ее совершенство, трагедия, комедия, все инструменты, все голоса, все обертоны и унтертоны. Музыка — единственная владычица двойного дна смерти, единственная владычица двойной муки, единственная владычица двойной терпимости… Музыка, слышите… язык приближается к музыке, язык уже бессилен обманывать музыку, он должен приблизиться к музыке, язык — это единственная слабость, язык природы, как и язык темноты природы, как и язык тьмы расставания… Слышите, я был в этой музыке, я есть в этой музыке, я выхожу из этого языка, я — в этой мирной поэзии предвечерья… Вы видите мой театр! Вы видите театр робости? Театр шаткости Бога? Какого Бога?» Он обернулся и сказал: «Бог — это сплошное великое замешательство! Чудовищное замешательство созвездий. Но, — продолжал он, приложив к губам палец, — давайте молчать об этом. Я хочу, чтобы всё сказало дерево, чтобы всё сказал ручей, чтобы небо всё сказало до конца, чтобы ад овладел наукой своих огненных страстей, я желаю этих огненных страстей, да будет вам известно, я призываю эти тени, чтобы они умерщвляли… всё и вся умерщвляли. Я сострадаю этой трагедии, этой комедии, во мне нет ни малейшего сострадания к этой трагедии, комедии, к этой лишь мною измышленной комитрагедии, к этим лишь мною придуманным теням, к этим мукам теней, к этим тенемукам, к этой бесконечной скорби…» Он сказал: «Подобный спектакль — порождение смехотворства, божественного смехотворства, такое действо, к вашему сведению, — не что иное, как хохот… Вы только вслушайтесь: мир поднимается из своей тесной тьмы в воздух, как и сам воздух, как и влага воздуха, как игра воздушных потоков… Да, — сказал Штраух, — а теперь я аплодирую, просто-напросто бью в ладоши, бью в ладоши и упираюсь головой в самый пуп вселенной, и всё было лишь призраком, всё было лишь призраком призрака, призраком тени. Понимаете?! Призраком тени». Мы идем в деревню. Он говорит: «Иногда голову заполняет усталость, как размытое театральное представление, как что-то бесконечно музыкально-демоническое, и разрушает меня. Это разрушает меня на пути к бессилию быть самим собой, на пути в тончайший, терпеливейший покой моей памяти, моего запустелого сердца». Он сказал: «Для меня достаточно просто сказать: «дерево», "лес", «скала», "воздух", «земля», а для вас, для окружения, этого недостаточно. Куда как просто взять и сотворить себе какую-нибудь травму, спектакль, комедию, червеобразный отросток комедии… Иной раз природа сворачивает кому-нибудь шею, природа без простоты, и тогда глаза открываются на эту беспредельную сложность ужасной природы. И тогда, в завершение, всё становится непонятным, непостижимее, чем когда бы то ни было. Я мог бы просто сказать: "Дерево выдается", и больше ничего. Я мог бы просто сказать: "Воздух запоминает", и больше ничего. Пойдемте. Пора в путь, не будем больше бояться».