Ошибка Клео - Лола Лафон Страница 40

Одна девочка вытаращила глаза, обнаружив в альбоме Клео программку ревю «Диамантель» за 1999 год, и недоверчиво спросила: «Как по телевизору на Новый год?»

Клео угощала их фруктовым соком и отвечала на их вопросы. Чтобы танцевать в кабаре, надо уметь переходить от вальса к джаз-модерну. И, нет, они никогда не выступали голыми. Хотя, по ее мнению, в наготе нет ничего стыдного.

Проводив подружек, Люси в слезах убежала в свою комнату, как хранитель музея, обнаруживший, что жемчужина его коллекции – подделка.

Клео получила приглашение от учительницы Люси: не так часто удается послушать маму-танцовщицу.

В каком возрасте вы начали танцевать?

В каком возрасте начинаешь понимать, что, выходя на сцену, ты словно выдираешь себя из потока времени, чтобы его опередить и вырваться на волю? В каком возрасте желание быть замеченной становится непреодолимым?

В каком возрасте вы начали?

Разумеется, ей пришлось начать все сначала.

В четырнадцать лет, после того, обновленная Клео, ученица нового лицея, поступила в Париже в новую студию танца, очень далекую от молодежного Дома культуры Фонтенэ. Ей все-таки повезло. Отныне ей предстояло стать образцом. Она решила, что будет шлифовать каждое движение, как ремесленник, и поставит себя на службу танцу, не думая о почестях, званиях и наградах.

К великому разочарованию родителей, она отказалась участвовать в съемках телевизионного репортажа, посвященного достижениям трех учениц танцевальной студии. Под предлогом воспалившегося сухожилия отказалась от предложения танцевать сольную партию на выпускном концерте. С ее стороны это вовсе не было жертвой, напротив. Каждый такой отказ помогал ей очиститься и успокаивал, словно выпитый утром стакан воды, прокладывающий себе ледяную дорожку в пищевод.

Внутренний монолог звучал все тише, пока не превратился в редкие всполохи, похожие на миганье готовой погаснуть лампочки. Пока Клео верила, что все можно начать заново, она хотя бы краешком зацепила существование обычной школьницы. История восхитительных перебранок с Ионашем – как Клео смеет называть Жан-Жака Гольдмана поэтом? – была озарена огнем свечей в Шаббат, когда она сидела за столом с Сержем и Данутой, и слова обретали горизонт, словно пейзажи, и окрашивались поэзией: если не можешь простить, позволь себе забыть.

Мать Клео утверждала, что «порядочных людей» можно отличить по двум признакам: у них ровные зубы, и они никогда не сохраняют чеки из магазинов. Насчет чеков не совсем так: они просто мгновенно теряют к ним интерес. Ионаш без сожаления отправлял подальше все, к чему потерял интерес, – песни, разонравившиеся футболки… Туда же он отправил и ее.

Он ее любил, пока она во всем с ним соглашалась. И бросил ее, как только она соглашаться перестала. Ей едва исполнилось шестнадцать. Лицей с его коридорами и прямоугольником двора превратился в ловушку, пропитанную удушающей вонью: одноклассница кое-что про нее пронюхала. Возможно, случайно. Возможно, что-то знала.

Шлюха, которая сосет у старичья.

С чего она решила, что будет иначе? Что все будет легко и просто? Как будто еженедельных звонков деду с бабкой, посещения заболевшей одноклассницы и вовремя сданных домашних работ окажется достаточно. (Внутренний монолог прерывается смешком.)

Надо было платить больше. Она все еще не рассчиталась за «Галатею».

Без Ионаша повседневность обернулась зияющей пропастью, в которую рухнула Клео. Внутренний монолог гремел, отзываясь в каждом позвонке, и ей никак не удавалось заставить его звучать тише; нет, его не умилостивят никакие подношения.

Прошлое необратимо. Никакое прощение не исправит того, что уже случилось.

Ей было девятнадцать. Кастинг следовал за кастингом: слишком высокая, слишком малорослая, у нее слишком накачанные бедра, слишком маленькая грудь, слишком большая грудь, ей недостает владения классической техникой. Каждый очередной провал ее успокаивал – чем выше плата, тем лучше.

Родители беспокоились и боялись, что она никогда не сможет заработать себе на жизнь. А Клео помнила, что уже получала вознаграждение.

В субботу вечером мать ставила на журнальный столик в гостиной плошки с арахисом и крекерами, целлулоидно-розовую тараму и кусок сыра бри. На экране шли титры «Елисейских Полей»; они рядком сидели на диване, под ягодицами скапливались хлебные крошки, и мать, указывая на одну из танцовщиц, говорила: «Вот эта тоже в труппе Малько, но танцует хуже Клео. Никогда не надо терять надежду». Сердце у Клео сжималось от любви и боли; она закатывала глаза – что за чепуха! – и крепче прижималась к матери, которая ничего не знала, как и отец.

Он комментировал выступления певцов, пихая Клео локтем: гляди, твой любимчик Гольдман, «Я лучше или хуже всех этих людей», и тут же раздавалось шипение матери: ТСС! Звонил телефон, но никто не снимал трубку, мать рассеянно заплетала в косы волосы Клео, которая вновь становилась маленькой девочкой, страстно мечтающей, чтобы ее защитили и оградили от всех бед, и сознающей, что у нее нет никакого плана Б.

План А наконец реализовался в виде многообещающего объявления в холле танцевальной студии: