Львовский пейзаж с близкого расстояния - Селим Ялкут Страница 40

Время двойников. Богатая событиями жизнь Фридриха Бернгардовича к тому времени замедлилась до привычного (как у большинства людей) неспешного хода. Вместо порожистой реки — спокойствие и водная гладь, ласкающая глаз и нервы. И, хотя в тихом омуте водится своя живность, но тут она была домашняя и почти ручная.

Со времени получения квартиры и заключения второго (счастливого) брака можно начать отсчет жизни Фридриха Бернгардовича как полноценного советского человека. Ему, изучившему весь бытийный прейскурант по обе стороны железного занавеса, было что сравнивать. И то, что он свил гнездо у нас, можно считать фактом не только похвальным, но и поучительным. Трудно предположить, что в той жизни, к которой его готовили родители, с ним случилось бы нечто подобное. Бравый офицер, дорожащий понятием чести и дружбы, он мог погибнуть на войне, или, перебродив, жениться, завести собственное дело, приумножить капитал (автомобилестроение шло в гору) и вспоминать былые подвиги (любовные и военные) в кругу таких же старых господ (или, как они величали друг друга в молодости, альтер херров). Он остался бы визионером и сибаритом. Был бы неизмеримо богаче. Но был бы счастливее? Трудно сказать. Если счастье нужно выстрадать, или, как еще говорили, заслужить, то Фридриху Бернгардовичу в нашей стране было самое место.

Он оставался немного фанфароном и нарциссом. В меру, конечно, исключительно по своей природе. Носил дома шейный платок. Это был его личный знак, визитная карточка. Некоторая эстетская обособленность отличала его от тех, по чьим меркам принято судить эпоху — настоящих интеллигентов. Его советское мещанство было золотой серединой между незнанием и всеведением, плодом уникального опыта, который делал его нынешнюю жизнь одухотворенной самим фактом пребывания в телесной оболочке. Не меньше, но и не больше.

И доказательством того, что все происходило именно так, следует считать появление его двойника — дяди Феди, Федора Борисовича, проникшего в его жизнь незаметно и решительно и потеснившего там Фрица и Фридриха Бернгардовича. Теперь, уже и в разговоре (например, среди соседей по дому на улице Строителей, где они с женой получили квартиру) трудно было понять, о ком речь, и только на фотографии человек узнавался безошибочно. Кстати, давно он не выглядел так хорошо, как в те годы. И чтобы быть предельно точным и не разрушить документальную ткань рассказа, здесь в советское время товарища Гольдфрухта справедливее именовать инициалами — Ф. Б. Возможно, пострадает сущность, но не правда — главный слоган эпохи.

Ф. Б. отдался страстям автомобилиста и фотографа. Осталась груда альбомов, хранящих запечатленные итоги его поездок по стране. Чаще всего это фото церквей и соборов, ленинградских и московских площадей и ансамблей. Снимать их — дело неблагодарное, на фото достопримечательности выглядят гораздо скучнее, чем в жизни. Казалось, от Ф. Б. можно было ожидать большего, но он снимал и заклеивал одну альбомную страницу за другой. Собственно, это были не альбомы, а большие бухгалтерские книги в картонных переплетах, они толстели и пухли от этих снимков, утративших удивление и восторг взгляда. Они были похожи на камни. Так настоящее день за днем вытесняло и избавлялось от прошлого. Так подводят новый фундамент под старый дом.

Помимо архитектурных красот, были фото семейных пикников, пиршеств, выездов на природу, на шашлыки, с увядающими дамами в купальных костюмах, с их бравыми спутниками возле распахнутых дверей авто. Фридрих Бернгардович нашел спокойную гавань и бросил в ней якорь.

Последний раз он засветился по нелепому стечению обстоятельств. В свободном мире (примем для удобства это определение) человека настигает фатум, у нас (при отлаженности социальных отношений) — досадная случайность. Сестра Фридриха Бернгардовича, умирая, оставила ему материнские серьги — подарок отца в лучезарные годы семейного благоденствия. Серьги с хорошими бриллиантами. Фридрих Бернгардович вручил серьги жене с единственной просьбой (гомо сапиенс!), не появляться в этих серьгах на улице и на работе. Поскольку больше появляться было негде, жена снесла серьги часовщику и, по совместительству, подпольному ювелиру. Там ее и настиг рок. Тамара Бенедиктовна рассчитывала серьги продать и с шиком истратить вырученную сумму (они любили ездить к морю). Но часовщика арестовали за операции с золотом и ценностями. В пятидесятые годы сведения о таких делах часто мелькали, казалось, люди соскучились по процессам. Хотелось, чтобы враг был обнаружен и наказан, тем более, фамилии говорили о многом. Часовщик назвал Тамару Бенедиктовну. Ее вызывали, криминала не нашли, но сережки все равно конфисковали. Знакомая история, как началось с довоенных времен, так и закончилось спустя годы — быть имуществу семейства Гольдфрухтов конфискованным. Сережки ушли последними. О Гольдфрухтах написали в Вечернем Киеве. В этой газете (рупоре трудящихся) любили криминальные новости с паспортными данными и непременным указанием имен-отчеств, настораживающих бдительное ухо. Откуда у простой работницы диспансера такие ценности? Действительно, откуда?

А жизнь себе текла. Ф. Б. окончательно сдружился с веселым человеком Ферганюком — тем самым чекистом-оперативником, кто опекал его во время болезни. Тогда они много бродили вместе по Байковому кладбищу (туберкулезная больница рядом, делать было нечего). Ф. Б. выздоравливал и веселел, а Ферганюк вживался в образ больного, доставшийся ему по службе. Здесь среди могил он ощутил вкус меланхолии и тоски, которую дарит палочка Коха. Изведал особенную грусть и жалость к своему бренному организму, осознал тщету бытия, пусть даже оформленного по служебной надобности, но все же… Можно утверждать, что общение с Ф. Б. изменило его жизнь.

Ф. Б. не возражал. Искренняя привязанность секретных сотрудников к своим подопечным представляет отдельную область психологии. Так ученый привязывается к животному, уцелевшему в результате мучительного эксперимента, и даже берет его под свое покровительство.

Ферганюк стал заходить в семью Гольдфрухтов дружески, посвящая ей собственное, а не служебное время. Наверно, он знакомился с делом Ф. Б. Может быть, полностью, или не до конца, но знал многие подробности биографии Ф. Б. (конечно, меньше чем наш читатель), и это давало ему приятную уверенность в собственных достоинствах. Он даже ухаживал за Тамарой Бенедиктовной, слегка, мило шутя, оказывал ей знаки внимания, так, чтобы было видно, именно ухаживает.

В этой игре ему нельзя было отказать. Ферганюк был видным мужчиной и сам по себе, но основные черты проступили с годами, будто из-под резца скульптора. Когда чудо (не иначе!) преображения свершилось, Ферганюк стал разительно похож на Леонида Ильича Брежнева. Это было потрясающе. Буквально, один в один. Если синтетический образ Ф. Б., как и подавляющего большинства мужского сословия, создается в некоем виртуальном смесителе, вбирая в себя различные черты, присущие возрасту и темпераменту, то здесь — для Ферганюка визуальное совпадение с обликом вождя было однозначным, ошеломляющим и мистическим ^[5]. Это сложное дело нести крест сходства с большим человеком. Представим, если бы Ферганюк внезапно захромал и появился в метро на костылях. Насколько, это вызвало бы умаление канонического образа, смятение простаков и насмешки нигилистов. И сам факт можно было воспринять как неуместное посягательство на чужое величие, или потакание нездоровым настроениям. Сам Ферганюк был знаком с такими настроениями по службе, хоть понимал оттепель буквально (можно не надевать кальсоны). Он сознавал ответственность за собственное лицо. И то, что партия доверила ему не только партбилет, но и возвышающее сходство, наполняло его чувством интимного сопереживания. По счастью, время было мирное, Леонид Ильич не нуждался в двойнике и читал свои речи самостоятельно. Мы это помним с чувством добродушного и насмешливого сочувствия. Потому Ферганюк видел себя в резерве, а пока уделял внимание отдельным свойствам своего двойника. Умению бескорыстно нравиться дамам, пробуждая в них томительные воспоминания и грезы о мужчине, который когда-нибудь непременно соскочит с коня (или кобылы) и постучит на рассвете в заветное окошко. Войдя в образ, Ферганюк бывал неотразим и не требовал большего. Поэтому Тамара Бенедиктовна слегка смущалась и даже хорошела в его присутствии. А Ф. Б. был и вовсе ему симпатичен. Ферганюк видел в Ф. Б. рефлексирующего еврокоммуниста, требующего, не перевоспитания (он его уже прошел), но постоянной разъяснительной работы.