От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова Страница 40

В пятницу вечером толпа буквально внесла Наташу в вагон, и, как на беду еще — лопнула ручка у сумки, и она пыталась хотя бы ногой отпихнуть — убрать с пути, тут уж не о месте было думать. Так и стояла до Узловой полчаса, ругала себя, что не поехала с мужем пораньше, сейчас бы уже сидела бы дома, точнее — стояла бы. Но у плиты. После Узловой стало посвободнее, освободилось место, Наташа, неловко балансируя, извиняясь, буквально втиснулась между двумя мужчинами, и уснула мгновенно. Голова болела еще с четверга — менялось давление, а к пятнице стало совсем муторно, и ощущение несвежего белья, потного тела, сбившихся под шапкой волос раздражало её, старило её лицо, и вся она, то падая в обморочный сон, то выныривая из него, вслушиваясь в название остановок, казалась себе безнадежной старухой, заезженной жизнью. Вагон качнуло, Наташина голова качнулась тоже — и вдруг, ощутив под щекой плечо, Наташа заснула крепко, и дышала ровно, и ушла боль из головы, и почему-то стало легко и хорошо. Динамики хрюкнули — прибывает на конечную станцию… просим пассажиров… Наташа очнулась — вагон был почти пуст. Ой! — сказала она, — мама! А где я? Мужчина, на чьем плече она проспала почти весь путь, потянулся и сказал — конечная. Столбцы. Дальше ехать некуда. А вам куда надо было? Мне? — Наташа пыталась сообразить, насколько велика катастрофа, — мне в Ельцово… Давайте вашу сумку, оба попали. — Сосед ухватил Наташину сумку, и они вышли на пустой перрон. Была еще та дивная пора ранней осени, когда вечера теплы, но уже свежо и остро пахнет примороженной листвой, и хрустит лёд по краям луж. Они стояли вдвоем, в чужом городке, и смотрели на редкую россыпь огней вдоль железнодорожных путей. Что делать будем? — спросил мужчина и протянул руку — Игнат. Звонить, наверное? — Наташа вытащила сотовый, повернулась спиной к Игнату — не отвечает. Спит. И у меня — спят. Должен же быть здесь дом колхозника? — Игнат подхватил ее сумку.

Полусонная тетка, не взглянув на протянутые паспорта, дала каждому по ключу, замахала рукой — завтра, завтра деньги, и улеглась на банкетке. Номера были в разных концах коридора, и Игнат, донеся злосчастную сумку, встал рядом с дверью Наташиного номера, взял из ее ладони ключ, открыл дверь, и, не зажигая света, вдруг притянул к себе Наташу, снял мокрую от дождя шапку с ее головы, и Наташины волосы рассыпались, а он собирал их в узел на затылке и все целовал её лицо, и Наташа поняла, что она плачет, до того ей захотелось, чтобы именно этот, неизвестный еще несколько часов назад Игнат был ее мужем, и она все пыталась в полумраке поймать выражение его глаз, но только ощущала что её, такую правильную, такую рассудительную и верную жену, захлестывает с головой, да так, как этого не было никогда в редкие ее служебные романы, что она просто погибнет, если ЭТОГО не случится немедленно, и ЭТО случилось, и чужие гостиничные простыни пахли дешевым стиральным порошком и чужими духами, и в номере было душно, и, когда она, наконец-то, пошла принять душ, споткнулась об эту чертову сумку, и расшибла коленку, а Игнат выбежал, и глупо дул на ссадину, и носил её на руках, а душ был холодный, но от него было жарко, бесконечно жарко… Утром Наташа проснулась от стука в дверь — дежурная по этажу просила «документики» и «оплатить». Игната не было. Валялась на столике смятая пачка сигарет со страшной картинкой «импотенция». Наташа заплакала, жалея себя, и понесла, держа двумя пальцами, пачку — выбросить. Пачка была разорвана, а внутри ручкой был написан номер сотового, и одна буква «И». Какая пошлость, — сказала Наташа и разорвала пачку. И пошла искать магазин — купить новую сумку.