Хатшепсут - Наталья Галкина Страница 4

Болгарин не спеша выбрался из-за шкафа; я за ним.

— Что такое «фрага»? — спросил я.

Он усмехнулся.

— Можете считать, что это я.

— Это ваше имя? Или фамилия?

Он не ответил.

— Как к вам обращаться-то? — спросил я.

— Ах, Владимир Петрович, — сказал он неожиданно, — да называйте меня… ну, хоть — Жоголев.

Я смолк ненадолго — и держал паузу. «Владимир Петрович»? Откуда он меня знает? Представился по фамилии. И фамилия какая-то странная. Ладно бы Щеголев или Жеглов. А то — Жоголев.

— Полно вам так на меня глядеть, — Жоголев полез в карман, — вот же вы пропуск обронили в комнате с брегетами; там имя, отчество, фамилия и фото ваше, Владимир Петрович. Возьмите.

Это действительно был мой пропуск. Только не помню, чтобы я его терял. Штучки факирские. Фокусы. Впрочем, если бы люди помнили, так ничего бы и не теряли, и…

— Спасибо.

— Не за что.

Мы сидели на диване и курили.

— Простите, — сказал я, — а где мы вообще находимся? Будь магазин в Петроградском районе, я решил бы, что это киностудия.

— Нет, — сказал Жоголев, — это не киностудия.

— Музей? — спросил я.

Он посмотрел на меня со вздохом.

— Нет, не музей.

— Что же это такое? Поблизости и построек-то таких нет, дворцового типа.

— Дворцового? — переспросил он.

— Анфилада — прием дворцовый, — с дурацкой многозначительностью пояснил я.

— Даже и не знаю, как вам объяснить, — сказал Жоголев. — Это… ну, вроде как царство мертвых.

«Каких мертвых? — чуть было не заорал я, выронив сигарету. — Какое царство?!»

— Государство… э-э… людей, которые как бы… уже не живут… то есть не живут, — продолжал он.

— Я и говорю — музей.

— Нет, музей — это другое. Мы… мы как бы не живем.

— И вы тоже? — спросил я, стараясь говорить нормальным голосом.

— Да, и я.

Но мертвого он напоминал мало, а на привидение и вовсе не был похож. Он сидел нога на ногу, откинувшись на спинку дивана, глядя в потолок, прищелкивая пальцами и курил.

«Как к нему обращаться? Неужели по дурацкой этой фамилии? Если бы его фамилия была Фрага… или имя… ей-богу, было бы как-то проще и понятнее…»

— Скажите… Жоголев… а почему вас ловят?

Он, по-моему, оценил мои старания назвать его по фамилии и слегка похлопал меня по плечу — почти с нежностью.

— Видите ли, — сказал он, — нам… ну, тем, кто из этого… государства мертвых, что ли…

«Что ли»?

— …нам запрещено входить в настоящий контакт с живыми.

— А со мной вы сейчас не в контакте? — перебил я его.

— Почему? В контакте. Ну да мне уж теперь все равно. Дело в том, что до вас тут… была… одна женщина…

И я опять его перебил:

— Тоже в магазин заходила?

Он ответил терпеливо:

— Нет, она вошла через другой вход.

Это меня обнадежило — другой вход.

— Так вот… эта женщина и я… мы виделись-то совсем недолго; я только встретил ее в анфиладе и проводил к выходу; но мы были с ней в контакте; мы понимали друг друга как бы без речи…

«Нерусский он все же. Болгарин, должно быть», — подумал я.

— …и чувствовали оба одновременно, что мы едины… вы знаете миф об андрогинах? Миф об андрогинах строится на… впрочем, это неважно. Я вывел ее из лабиринта, то есть из анфилады; но у нас тут ничего нельзя скрыть. Я преступил закон и подлежу уничтожению.

Он сказал об уничтожении так легко, как о пятнадцати сутках загулявший гражданин.

«Может, он сумасшедший?» — подумал я.

Но на сумасшедшего он не был похож.

— Но, видите ли, — сказал он медленно, — должно быть, из-за того, что я преступил закон, я сам изменился. Возможно, теперь у меня психология преступника. Раньше я бы не сопротивлялся аннигиляции. Я бы считал это справедливым. А сейчас я бегу. Они ловят, я бегу.

— Они это кто? — спросил я. — Те, кого я видел?

— Да, — ответил Жоголов.

— Местные власти, что ли?

— Ну, не совсем, вроде.

— На власти они не похожи, — сказал я.

— На кого ж они похожи? — он усмехнулся, сверкнул неправдоподобно белыми зубами.

— На мафию, — ответил я лихо. — Мафиози с телохранителями.

Он вгляделся в меня.

— Вы интересный человек, Владимир Петрович, — сказал он.

Тут уж я развеселился.

— Клуб «Интересный собеседник», — сказал я. — Дорогие, наконец-то я нашел время и место, чтобы побеседовать с вами. Вам не кажется, что нам надо выйти отсюда, да поживей?

— Мне кажется, — сказал он, — что мне надо вывести вас из анфилады.

— Нет уж, пойдемте вместе.

— Мне, — сказал он, — отсюда дороги нет.

Очень убежденно заявил. Я расспрашивать не стал. Он был не из тех, кого стоит расспрашивать или уговаривать.

— Скажите, — спросил я, — а нельзя ли попросту выскочить в окно?

— Это не окно, — сказал Жоголов.

Я подошел поближе. То, что я принимал за окно, действительно им являлось, если иметь в виду наличие рам, переплетов и стекол; но выходило оно не на улицу и даже не во двор, а в длинный коридор с голубоватой подсветкой, параллельный анфиладе. Бутафория. Сплошная бутафория.

— Система Станиславского, — сказал я.

— Не понял вас, — сказал Жоголов. — А, МХАТ? Москва? «Моя жизнь в искусстве»?

— Вот именно, — ответил я, — Его жизнь в нем. Реквизит у вас сугубо реалистический. Натурализмом даже отдает.

— Это не реквизит, — сказал он. — Идемте.

Он двинулся вперед, я за ним. Часы тикали у меня в кармане, и я вынул их, тяжелую фарфоровую луковицу с листьями и цветами.

— Откуда вы их взяли? — Жоголов остановился. — В той комнате с часами?

— Да.

— Вы должны вернуть их. Обязательно. Слышите?

— Я и собирался, — сказал я.

— Значит, нам надо вернуться.

— Да я один схожу, — сказал я.

— Я вас одного не пущу.

— А ведь там дверь закрыта.

— Ничего, — сказал он.

И мы повернули обратно.