Долг - Виктор Строгальщиков Страница 4

– Значит, так, – говорит особист. – Вот тебе ручка и бумага. Я уйду, а ты садись и все пиши. Понял?

– Не понял, – говорю. – А чё писать-то?

– Да ладно, Кротов, не паясничай. – Лейтенант выходит из-за стола, оглядывается, хлопает себя по карманам. – Так, иди садись. Сел? Молодец. Теперь бери ручку. Взял? Молодец. Теперь пиши давай.

– Чё писать-то?

– Сам знаешь, что писать. Ну, я пошел.

Особист еще раз оглядывает кабинет, опять проверяет карманы и бодро шагает к двери.

– Товарищ лейтенант, – говорю ему в спину. – Губарю положен завтрак. Распорядитесь, чтобы мне из роты принесли сюда.

Нет, я и в самом деле молодец, как выразился Витенька. Человека в измене родине открыто обвиняют, а он желает подкормиться. Значит, нет на нем такой вины, в противном случае позеленел бы весь и на пол грохнулся. А я – нормально, жрать хочу и даже покурить. Однако все шпионы в кинофильмах перед тем как расколоться, непременно просят сигарету. И нервы у них тренированные, на пол они не падают. Прямо как я. Неправильная модель поведения. Может, следовало истерику закатить?

– А ты, ефрейтор, уже не губарь, – улыбается мне в полураспахнутую дверь Витенька. – Ты, ефрейтор, теперь подследственный.

Дверь затворяется. В замке посвистывает ключ – три оборота. Шаги по кафелю – и тишина.

Осматриваюсь, сидя в лейтенантском кресле. У Витеньки на самом деле кресло, а не стул – деревянное, с прямой спинкой и гнутыми подлокотниками, сиденье обтянуто коричневым сукном в мелкий рубчик. Стол двухтумбовый, для крупного начальства – я в этом как штабная крыса разбираюсь. Три ящика на тумбу, все закрыты – проверяю. В кармане у меня рогулька, можно попробовать. Но пробовать нельзя, пусть мне и представляется, что там, в одном из ящиков, есть папочка с ответом. И хорошо бы знать, что в этой папочке написано. А что там может быть написано? Ничего. Да, я известный полковой фарцовщик, руководитель синдиката, но и фарцовщик я с понятием. Полгода назад, когда чурка из девятой роты привез по отпуску мешочек анодированных золотом колец с поддельной пробой и предложил за обалденные проценты сбыть их как настоящие – так я ведь отказался и товарищам соваться запретил. Но кто-то сунулся и сбагрил кольца оптом, немец из алчности взял без проверки. Потом открылось, пришла полиция с собакой, тот жадный немец и гаштетчик Вилли. Полк развернули на плацу, немцы рассматривали лица, собака всех обнюхивала и на меня, скотина, зарычала, но Вилли отрицательно помотал головой, и жадный немец – тоже. В другую ходку я спросил у Вилли – не нашли. Могли и вправду не найти. Кто на постах стоял и был в наряде, на плац не вызвали. И хорошо, что не нашли. Мне было стыдно, что вот мы стоим, полторы тысячи солдат Советской Армии, а сволочь недобитая нас нюхает собакой. Вилли сказал: «Да как найдешь? Все на одно лицо». Я даже разобиделся: «Как – на одно лицо? У нас и русские, и чурки, и молдаване, и кавказцы, они же разные!» На что Вилли резонно спросил: «А ты вьетнамца от лаосца сразу отличишь?» Расист он, этот Вилли, но честный, сволочь. Ни разу нас не кинул ни на марку. Если в цене не сходились – вещь возвращал, а на ней аккуратная бирочка с предложением от покупателя. Вилли я уважаю, потому те кольца гадские ему и не понес. А самому потом пришлось столкнуться с трудностями: слух среди немцев разошелся, и золотые кольца настоящие перестали брать из очевидных опасений. А те, кто брать решался, обзавелись химическими наборами, делали маленький спил на кольце и потом капали в золотую пыльцу на стекле реактивами. Да и цена упала, бизнес на кольцах завял окончательно. Долбака того, что моего запрета не послушался, мы синдикатом вычислили. Хотели немцам сдать, да вспомнили про плац и про собаку – и не стали. Привели в ротный подвал, я сказал ему: «Дерись, скотина», – и отметелил в стиле карате. Долбак был крепкий, одного со мной призыва, но драться не умел, и я его уделал.

Конечно, кольца были беспределом. Приезжали сверху дознаватели, Витенька шустрил на всю катушку, однако никакой измены родине здесь не было и нет.

Тогда – за что? За синдикат?

Едва ли...

Лишь выкурив до половины сигарету, я словно просыпаюсь: Витенька забыл (оставил?) на столе пачку «Ельца» и спички, и я смолю по полной натощак, и голова уже плывет. До пальцев затянувшись, иду к умывальнику, долго мою лицо и пью воду. От голода и вкуса хлорки меня слегка мутит. Хожу по кабинету, разминаюсь. Трогаю за спинку стул для посетителя. Стул не тяжелый, хваткий, им можно запросто ударить Витеньку по стриженой башке. Почему он, кстати, стрижется как солдат? Будь я офицером, носил бы прическу пофасонистей, немецкие бабы вокруг, и Устав разрешает.

Про баб я думать не хочу. Я думаю про синдикат. Как ни крути – преступное сообщество.

Когда мы ехали служить в Германию, мы ехали на Запад. Еще на сборном пункте под Тюменью знающие люди говорили, что служба там тяжелая, не как в раздолбайском Союзе, но жизнь вокруг шикарная – и надо ее видеть. Будут тебя во все дырки гребать и сушить до самого дембеля, однако же, коли не трус, посмотришь европейский Запад, пусть даже гэдээровского образца. Рекламно-магазинный Запад с большой буквы – с бит-музыкой и мини-юбками в обтяжку.

Да, на контрасте с родным домом мы пережили явный шок. Опрятно, чисто, зелено, свежепокрашено. Магазины на каждом углу, а в стеклянных витринах висят водолазки и джинсы, и подлинные, в крупный рубчик, битловские вельветовые пиджаки – за такой я в матушке-Тюмени прыгну в прорубь на сорокаградусном морозе... И еще у немцев вдоль дорог не сосны с елками, а вишни, яблони, сливы и даже персики – в Тюрингии, на юге, куда нас через пол-Германии везли в открытых грузовых машинах, чтобы запереть по приезде внутри опоясанной колючей проволокой воинской части.

Я еще удивился сперва, что внутренний периметр ограждения верхними концами загнут к нам и стережет тем самым караульное широкое кольцо от нас, солдат, а не от немцев. Чтобы мы, советские солдаты, к ним, немцам, по ночам не бегали. Но мы к ним бегали, конечно. Лично я – на третий месяц службы: приказали старики, и ночью в дождь я ушел с поста в деревню, благо рядом. Нашел местный гаштет и пинал заднюю дверь намокшим сапожищем, пока не высунулся сонный немец. Я показал ему из-под плаща примкнутый штык-нож висевшего на плече стволом вниз автомата АКМ, и немец кивнул, пропал, потом вернулся с двумя литровыми бутылками немецкой синей водки. Я через лес рванул к себе на пост, опять подпер рогулькой колючку внешнего периметра, вполз на караульную дорожку, промокнув окончательно, и сунул водку через внутренний периметр поджидавшим в кустах старикам.

Потом мне объяснили, что немцев лучше все-таки не грабить, а покупать водку за деньги, вырученные от продажи тем же немцам болгарских сигарет, кофе в зернах, советских часов и заводных механических бритв, а также портативных радиоприемников, кофемолок, кубинских сигар, изделий из золота и серебра и прочего, для немцев интересного. Я тогда спросил по глупости: что, у фрицев ничего такого нет? Есть, сказали мне, но очень дорого, а в Союзе это все – копейки. Например, приемник «Альпинист» стоит двадцать семь рублей, а здесь – сто пятьдесят гэдээровских марок, это две шикарные водолазки, каждая из которых уйдет в Тюмени по сто двадцать пять рублей штука. Навар – почти десятикратный, но придется кое с кем делиться, мы научим. Так что давай, парниша, коли ты не трус.