Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - Александр Иличевский Страница 4

История его проистекала по двум рукавам: столичному – и южно-русскому, горно-степному. Увлеченный, поддакивая собеседнику, первым рукавом Вадя продвигался рывками к неведомому устью: он то ли родился в семье монастырского сторожа в Новодевичьем, то ли был принят тамошним дьяконом сиротой: мать его умерла. Привольное детство, прекрасное речным раздольем, рыбалкой и плотами, ящерками на прогретых кладбищенских камнях, соловьями в сирени и на липах у пруда, шалашами на Воробьевых или под фермами метромоста, над Андреевским погостом; пахучий сумрак вечери, постная забубённая скороговорка дьякона, помазавшего на крестинах, красное лицо батюшки, наставлявшего, держа за пуговицу, всех подряд – от милиционеров до реставраторов. И вскоре первая посадка: уже учился в профтехучилище на автокрановщика (суриковая надпись «ИВАНОВЕЦ» на толстой желтой стреле, пучок рычагов в кабинке, который выбрать?!). Близ монастыря всегда ошивались валютчики, скупщики икон – обилие иностранных экскурсий (громкоголосые загорелые старички, бабушки-худышки с фиолетовыми одуванами над эстуариями морщинистых улыбок) привлекало тех и этих. Подговаривая, спросили: о чем мечтаешь? И посулили мотоцикл. Вадя взял да и вынес. Дьякон (или сторож) пасынка выгораживать не стал, отправил с Богом. Дали пять лет, был кроток – вышел через три, жил за «сто первым». Поселок Пески под Воскресенском, разнорабочий на цементной мельнице, разборщик на городской свалке, один раз чуть не разорвали крысы, отсиживался на бульдозере; складской учетчик на заводе железобетонных конструкций и изделий, отовсюду увольняли, мотался по общагам, из них его тоже гнали. Так и покатилось. Зимою по шабашкам – каменщиком: свинарники, коровники, заборы. Летом на югах: в Гаграх повадился батрачить. Сытно: хаш, лаваш и чача, корзины винограда, нагорье, солнце, море (которого боялся, как топор). У них отбирали паспорта, работа шла за кормежку, спать в сарае, на ночь собак спускали: ни сбежать, ни выйти. Однажды в завершение сезона им – троим юным бичам – накрыт был стол, а прежде баню затопили. Хозяин выпил много, очень много и предложил свою жену. Черная косынка, прислуживала у стола, худая, средних лет. Вдруг черты ее окаменели, и взгляд замкнулся на непредставимом, ни звука не проронила. Когда допили, Коляныч, смущаясь, пошел за ней – а к двум другим в сарай пришел хозяин. С ружьем. Спустил штаны и ствол наставил. Шатаясь, он поводил от приклада головой, рот был открыт, в нем, мучаясь, ворочался толстый язык. Едва оборонились. Хорошо, штаны его стреножили, стрелял и не попал, разнес крышу сарая, дверь с петель слетела. И так тика́ли, впотьмах, по оврагам, от собак, свалились к морю на рассвете и дальше автостопом в Новоросс. Так Вадя остался без паспорта. Да тут еще и передряги перестройки, беженцы со всех краев. Восстановить ксиву и в голову не приходило. Только когда его хотели лишить жизни, он был способен что-то предпринять, обеспокоиться. И то не сильно.

Подобно нашкодившей дворняге, изгнанной, но вновь вернувшейся к родной калитке, Вадя осел в сквере перед Новодевичьим монастырем. Дьякон (или сторож) умер, жена его, тетя Оля, померла еще при Ваде («Царствие ей небесное!» – медленно и широко крестился Вадя, торжественно приостанавливая рассказ); сменился батюшка, персонал музея теперь сновал новый, большей частью культурный, ходивший по дорожкам с папками для бумаг; появились стайки монашенок, о чем-то хлопотавших; экскурсанты стали многочисленней и звонче. Некоторым из них довелось вслушаться в задушевный, округлый говор Вади. Но не все дослушивали его до конца, понимая, что врет, что рассказа никогда не кончит.

И вот уже год, больше, с двумя-тремя корешами Вадя робко побирается у иностранцев, в отдалении от двухэтажных автобусов, стоит у ворот с шапкой перед воскресной заутреней и по праздникам. На территорию монастыря его не пускают. Таково распоряжение нового начальника монастырской ВОХРы. Единственное существо, которое его помнит здесь еще мальчишкой, – баба Варя, жена покойного кочегара дяди Сережи. Она признала Вадю, привечала с полгода – то пирожок вынесет, то сухарей, то пасхи ломоть, то супа в банке. Непременно обратно банку забирала, один раз разбили, греха не обобрались. Потом слегла, и сын увез ее к себе, в Воронеж, на атомную станцию, где работал техником. Так Вадя и рассказал Надюхе и корешам, что уехала баба Варя на ядерный завод, теперь там жить будет. Именно там, на ядерном заводе, таким людя́м место, никак не меньше.

Сотоварищи его считают образованным церковно уже за то, что он родился за монастырскими стенами. Всё, что хоть косвенно относится к предметам религиозности, бичами понимается как святое.

И вот проходит год, и два – поздняя осень, раннее утро, часов восемь. Дымка висит над монастырем, сквозь нее над зубчатой стеной подымается белый шатер солнца. Оглушительно ссорятся воробьи. Люди через сквер спешат к метро.

Вадя подсел на скамейку к юноше, который кого-то поджидал, читая книгу. Через некоторое время юноша перестает читать. Он слушает Вадю.

С соседней лавки – выбравшись из забытья, качнувшись, к ним пересаживается человек, низенький, слабый, опухший. Протягивает грязную ладонь лодочкой. Держит. Кивает, силясь что-то сказать. Рука дрожит. Убирает, прикладывает к бедру – нет сил держать на весу предплечье.

– Брат, – обращается он к юноше, – мать у меня умерла. Схоронить не на что.

Слеза течет по грязной щеке, оставляет грязное пятнышко.

Юноша, испугавшись, выгребает из кармана мелочь и, помешкав, добавляет из кошелька две купюры.

Человек засыпает с деньгами в руке. Пальцы его разжимаются. Монеты звякают. Юноша косится, но не поднимает.

– Вона, – разъясняет Вадя, – Коляныч. Мать у него померла.

– Постойте, – спохватывается юноша. – А что же он тут сидит? Как же так?

Вадя пожимает плечами:

– Бухаем пятый день. Никак не очухается.

– Постойте. Это тот самый Коляныч, которому та женщина голову отрезала?

Вадя улыбается сначала удовлетворенно, потом лицо его простеет, суровеет.

– А то. Он самый. Шрам у него тута. – Вадя режет ребром ладони кадык.

Юноша встает, присматривается к Колянычу. Тот дремлет, свесив голову на грудь. У него в самом деле виден под воротником, подобно толстому шнурку, безобразный багровый шрам. Юноша усаживается снова, судорожно закуривает и протягивает пачку Ваде.

С двух лавок, выставленных на газон и сдвинутых фронтами, с мешков поднимается женщина в шерстяном платке. Присматривается вокруг.