Ступающая по воздуху - Роберт Шнайдер Страница 4

— Вы не находите, что вам недоступны полутона? — произнесла она с австрийским акцентом и мягкой окраской голоса и бросила взгляд на дрожащие руки молодого человека.

У него бухало в висках, и он не выдавил ни слова. Она спокойно взяла бумажную салфетку, но не для того, чтобы вытереть губы, как было решил Амброс, она подложила ее под чашку, промокнув ею блюдце. Он видел, как бумага сереет от влаги, и все еще не мог заговорить. Вместо этого он снял очки и начал основательно протирать стекла краешком плаща. Потом уставился на голубые от снега горы, медленно ползущие мимо и похожие на зубчатый спинной гребень какого-то фантастического животного.

— Вы самый прекрасный человек, какого я когда-либо встречал, — дрогнувшим голосом пробормотал он, и стук сердца начисто заглушил мысли.

Девушка подняла на него взор, и когда увидела в его голубых глазах тень бесконечной печали, он уже не был для нее таким чужим.

Полупустой вагон-ресторан постепенно заполнялся. Трое итальянцев уселись за первый столик слева, а непомерно толстый человек, надвигавшийся со стороны двери, задел бедром их стол, сорвав с него скатерть вместе с приборами и цветами. Неслышно подлетел гарсон и, услужливо предлагая свою помощь, унял громкие, почти высокохудожественные самобичевания необъятного.

— Кто-нибудь вошел? — с отеческим участием вопрошались посетители ресторана. — Ваш билетик, пожалуйста!

Пышнобородый, с седыми висками проводник возник перед Амбросом, как черт из табакерки.

— Ваш билетик, пожалуйста! — бархатным голосом потребовал он.

— К сожалению, я… я…

— Вскочили в последнюю минуту, — подсказал проводник.

Он оглядел криво застегнутый плащ Амброса и бросил плутоватый взгляд на белокурую девушку. Потом осклабился, заглянув в глаза Амбросу, с таким видом, будто только что узнал чужую тайну: «Ей-Богу! Ни одна душа про это не узнает».

— И далеко ли едете? — поинтересовался он, раскрывая синюю тарифную книжку.

— В Санкт-Галлен.

— Это будет… Минуточку… Четырнадцать франков.

— Не надо мне никакого билета, — сказал Амброс. Сердце мало-помалу успокоилось, он снова надел очки, и они сверкнули боевым задором.

Бородач проглотил вызов и мгновенно преобразился, нацепив маску строгой официальности, подобающей представителю ведомства Федеральных железных дорог.

— С вас четырнадцать франков.

— Видите ли, у меня аллергия на деньги. Стоит к ним прикоснуться, как сыпь по коже.

— Вы принимаете меня за идиота?

— Не только вас, если по-честному…

— ?..

Проводник лишился дара речи, и тарифная книжечка едва не выпала у него из рук. Он хватал ртом воздух, силясь осмыслить ситуацию с позиции Федеральной железнодорожной службы. Но девушка уже выложила 14 франков на угол столика. Не сказав ни слова, проводник взял деньги, выписал билет и двинулся дальше, успев, однако, бросить на нее взгляд, говорящий: «Ну, детка, ты с ним еще намаешься».

— Вы всегда ездите с таким комфортом? — спросила она, прыснув со смеху. Зубы сверкнули белизной январского снега.

— Можно, я сяду?

— Ничего себе! Можно ли целовать, вы не спрашиваете, а садитесь по разрешению.

— Меня зовут Амброс, а вас?

Он снял плащ и сел.

— Амрай.

— ?..

— Вообще-то Аннамария. Просто меня мать так называет.

— Перейдем на «ты», Амрай?

— Я не против.

Он протянул ей руку, и Амрай чинно пожала ее. Он ощутил прохладу ее ладони, и ему вдруг вспомнилась девушка, из-за которой несколько лет назад он чуть не свел счеты с жизнью. У той тоже были холодные руки.

— У всякого ангела холодные руки, — сказал он, воспаряя душой.

Она улыбнулась. Потом довольно долго молчали. Поезд летел по рельсам, повторяя свое монотонное «да-дамм, да-дамм». Долина Рейна становилась все шире. И у Амброса было такое чувство, что и пейзаж, проплывавший справа и слева, не что иное, как грандиозная декорация, сложившаяся из миллионов мазков, которые за тысячи часов успели нанести тысячи сценографов. И ему казалось, что огромная невидимая рука с помощью прозрачных шнуров выкатывает эту брызжущую красками декорацию с горным пейзажем на обычно столь мрачную сцену земли.

Разговорились. Она возвращалась из Милана. Надо было сделать закупки. Текстиль. Новые проекты. Пока это первый случай, когда мать разрешила ей самостоятельно подобрать ассортимент.

По мере того как длился ее рассказ, возникала странная дистанция, какая бывает, когда люди, что называется, культурно беседуют, чего Амброс терпеть не мог. Втайне он дивился тому, что она ни словом, ни намеком, ни даже презрительным жестом не отреагировала на его буйное, прямо-таки разбойничье вторжение в ее жизнь. Это, казалось бы, полное безразличие задевало его. Ведь ему было ясно, что он встретил душу-близнеца, обитавшую где-то там, за горами, за долами. Когда-то он записал эту поэтическую мысль на клочке бумаги, чтобы потом в дословном изложении посвятить ее той, ради которой выкинул дикий номер с карликовым мотоциклом. С тех пор только этот клочок и составлял содержимое его бумажника. Нет, он не сомневался в том, что Амрай станет его женой, ни секунды не сомневался. Но почему сейчас-то такой холодок? Или уж ее так ожгло, что ничем, ничем на свете нельзя было тронуть ее сердце? Может быть, несчастное детство. Отец, пристававший с сексуальными домогательствами. Или дядя. А ведь она из богатого дома, что видно не только по дорогим украшениям, скорее об этом говорят аристократические манеры. Вероятно, она разбавленных кровей — дитя какого-нибудь фабрикантского рода и, несомненно, стала его последней драгоценностью, в заповеднике слабоумия ее заговаривающихся тетушек и дядюшек.

Он что, не понял ее вопроса? Амрай переспросила более энергично.

— Ну как же, — спохватился Амброс, пытаясь поймать хвостик отзвучавшего вопроса.

В Санкт-Галлен он едет для того, чтобы поработать в монастырской библиотеке. Он изучает в Цюрихе историю искусства, но у него давно уже такое чувство, что там больше нечему учиться. Та история, которой потчуют в университете, не имеет никакого отношения к жизни. Он убеждается в этом каждый божий день, глядя на объевшихся информацией, но страдающих душевной дистрофией профессоров.

Еще надо сказать, что «Снятие со Креста» Рогира ван дер Вейдена по композиции и силе печали, вложенной в образы, — самое грандиозное из того, что он когда-либо видел. Правда, оригинала увидеть не довелось. Но когда-нибудь он ради одной этой доски поедет в Мадрид. Если бы она знала, как близок к тайнописи изобразительный язык фламандских мастеров, на котором они говорили с людьми, созерцающими их картины. Луч света, бьющий из готического окна в полумрак храма, где стоит превышающая человеческий рост «Мадонна с младенцем», — это знак, подразумевающий непорочное зачатие, намек на hymen intactum ^[1]. Всякий предмет на фламандском полотне, даже вроде бы совсем пустяковая вещь, имеет двойной, тройной смысл. Может быть, она знакома с трудами Отто Пехта, который доказал, что фламандские мастера уже владели законами своего рода линейной перспективы, правда строили ее на совершенно иной основе, нежели итальянцы эпохи Возрождения. Ведь линейная перспектива у Леонардо да Винчи — кстати сказать, явно переоцененной фигуры, как и Пикассо в XX веке, — так вот: эта линейная перспектива порождена, в сущности, тягой к уравниловке всего рода человеческого. Однако, к примеру, Христос неизмеримо выше по значимости, чем Иуда Искариот, а стало быть, и образ его должен иметь больший размер. И обратная перспектива фламандцев намного спиритуальнее, выше по духовной насыщенности, хотя историки искусства во все времена уделяли им меньше внимания. Отто Пехт доказал это…