Дорогой Никто. Настоящий дневник Мэри Роуз - Джиллиан Маккейн Страница 4

Когда меня привезли, врачи стащили с меня штаны и трусы и воткнули иглу длиной в четыре дюйма прямо в вертлужную впадину без всякого новокаина. Больно было адски, но унижение было сильнее боли.

Врачи сказали матери, что если бы она еще тянула с обращением, мое бедро могли бы никогда не вылечить. Я бы либо не ходила, либо сильно хромала всю жизнь. Сказали, пока не ясно, насколько серьезны изменения в суставе.

* * *

Дорогой Никто!

Сегодня меня выписывают. Ни фига не вылечили, просто стабилизировали. Мне в любом случае плевать – я хочу домой. Перед выпиской я выслушала кучу поучений, в том числе идиотскую лекцию про «безопасный секс».

НАШЛИ ДУРОЧКУ!

* * *

Дорогой Никто!

После выписки я некоторое время передвигалась в инвалидном кресле. Большинство девочек в школе держались со мной очень мило и вдруг стали моими подругами – из жалости (ей-богу, лучше прежнее безразличие, чем эта подачка для убогой). Пацаны, как и раньше, вели себя по-скотски, и вскоре я больше плакала от издевок, чем от того, что у меня медленно рвется сустав.

Вчера я кое-как поехала в кресле на ленч, и мальчишки начали надо мной насмехаться, да так жестоко… Я сидела, еле сдерживая слезы. Я так разозлилась, и так мне все осточертело, и так навалились перенесенные унижение и боль, что стыд превратился в слепящую ярость и ненависть – к ним и к себе.

Я оглядела их и заорала изо всех сил:

– Заткнитесь, ЗАТКНИТЕСЬ, ЗАТКНИТЕСЬ, ЗАТКНИТЕСЬ, ЗАТКНИТЕСЬ!!!

Они захохотали, будто ничего смешнее в жизни не видели. Маленькая безобразная калека плачет! Один из них наклонился и сказал прямо мне в лицо:

– А то что? Ты даже встать не можешь!

Лицо запылало, меня затрясло от адреналина. Я схватилась за подлокотники кресла и встала, крича:

– Могу, придурки! Видите, могу!

Бедра болели так, что дыхание перехватывало, но мне было все равно. Плевать, что на меня все смотрят и смеются. Плевать, что трудно дышать. Плевать, что если я упаду, то получу серьезную травму. Я оттолкнулась и сделала несколько шагов. По ощущениям, в бедренные суставы воткнулись два металлических прута. Боль пересилила, и я, всхлипывая, рухнула в кресло.

Дразнившие меня мальчишки застыли, будто увидев привидение.

Слезы обжигали щеки, но я гордилась собой. Я отвоевала толику достоинства, которое у меня похитили инвалидное кресло, больница и соученики.

Мальчишки всем растрепали, что я сделала – ну, встала с кресла. Сначала я надеялась, что все обойдется. Не обошлось. Меня начали называть обманщицей. Дескать, я притворяюсь калекой, чтобы бить на жалость.

На биологии у меня началась истерика, и учитель на руках вынес меня в коридор, а потом в медкабинет. Приехала мать и забрала меня. С того дня я в школу не ходила.

* * *

Дорогой Никто!

Ненавижу людей! Я дошла до ручки. Если почти все умрут ужасной смертью, я буду только смеяться и приговаривать:

– ГОРИТЕ ВЫ В АДУ!

Надо было мне родиться с членом, чтобы весь мир его сосал.

Я хочу вырасти до восьмисот футов и крикнуть: «Пошли вы на…!» всем этим распроклятым людишкам, а затем отрезать им средние пальцы и запихнуть в задницы, чтобы даже до глухих дошло.

* * *

Дорогой Никто!

Сегодня я нашла кольцо, которое потерялось несколько лет назад.

Кольцо было под золото, но покрытие отслоилось и потускнело, и с маленьким розовым бриллиантиком, с которого свисала потемневшая «золотая» балерина. Я носила его на безымянном пальце, а теперь оно налезает только на мизинец. Это кольцо мать купила мне в девять лет, когда я начала ходить в школу танцев. Заниматься было интересно – я с нетерпением ждала уроков два раза в неделю. Учительница меня очень хвалила, у меня там были подруги, и я ничего не имела против упражнений, которые мы выполняли перед танцами.

Дома я только и делала, что танцевала – иногда целый вечер, пока не приходило время ложиться спать. Под игровую мне оборудовали подвал; я приносила туда магнитофон и танцевала. На Рождество у меня всегда было много костюмов, я обожала переодеваться, наносить «грим» и устраивать представления. Я тащила родителей в подвал на свои «шоу». Соседи, друзья, гости – никому не удавалось отвертеться. Стоило человеку зайти в дом, как его донимали просьбами, клянчили и вообще тянули жилы, вырывая согласие посмотреть представление. Уговорив на один танец, я не давала никому уйти, не показав еще два. Я старалась задержать зрителей как можно дольше, готовая танцевать, пока не кончится кассета.

Вначале зрители изображали восхищение, но несколько песен спустя начинали скучать и говорили, что после этой песни пойдут. Иногда я одевала подружек в костюмы, но показать обычно удавалось полтанца – я либо орала им, чтобы не стояли на дороге, либо ругала за то, что не отступают вовремя.

Всякий раз я представляла, что зеленая стена подвала – это ряды зрителей, которые знают мое имя и боготворят меня. Да, я знаменитость! Прежде чем включить музыку, я объявляла себя другим голосом, иногда даже представляясь вымышленным именем. Мне ОЧЕНЬ нравилось выступать!

Потом мать развелась, и мы переехали в тесную «двушку», где танцевать можно было только в гостиной. От моего «арабского колеса» сотрясалась стойка с телевизором, а соседи снизу жаловались на шум.

Тогда я снова пошла в школу танцев и ходила с удовольствием, но из-за болезни пришлось бросить. Иммунитет вытворял странные вещи – что-то не так с солевым обменом и тазобедренными суставами. Это стало одним из самых больших обломов в моей жизни. Прошло четыре года, прежде чем мне снова разрешили танцевать.

А теперь все по новой.