Биоген - Давид Ланди Страница 4

Обводишь взглядом окружающую тебя Галактику и восклицаешь:

– Вот это я накосорезил! Пора сматываться, пока никто не заметил моей рвоты. Пока в ней не завелись живые организмы. Пока Лиза Симпсон не поставила свой опыт [24]. Пока все мои косяки можно забить в один косяк. Пока этот косяк не преследуется по закону. Пока не изобрели никаких законов, кроме существующих во Вселенной. Пока они не положили на нее глаз. Пока они не положили на меня глаз. Пока я защищен ее бесконечностью. Пока она защищена моим бесплодием. Пока кислородный фотосинтез, не привел эту планету к оксигенации атмосферы [25]. Пока то, пока се, а главное – пока кембрийская курочка [26]не снесла роковые яйца! [27]

В такие минуты пульсацию воспаленного мозга остановить очень трудно. Бегство – единственный способ успокоения. На триста лет в бутылку или в другие галактики – у кого какие возможности.

«…И создал джиннов из огненного пламени» [28], и рассадил их по бутылкам за распитие в неурочное время. И забросил в море, как старик невод. И вытащил золотую рыбку. И сожрал ее, потому что мог сам исполнять свои желания. Аминь!

Примерно то же самое произошло и с Творцом, когда, очнувшись после недавнего застолья, Он взглянул вокруг себя красными, невыспавшимися глазами и быстренько удалился, очень-очень надеясь, что никто не заметит следов Его пребывания на этой земле.

Переспал и-и-и… домой, к другу – вспомнить всё.

Но это всё было напрасно. Бактерии вцепились в нашу планету и стали плодиться и умирать, плодиться и умирать с такой скоростью, что никакие религии не успевали за их семяизвержением. Вот и приходится пользоваться тем, что есть, или тем, что осталось от того, что было до того, когда никого не было.

Мульт: Во имя хрена – господа нашего – аминь [29]второй раз! И да исполнит он репродуктивный успех, и не уподобится мулу [30].

И вот что мне сказал по этому поводу один раввин:

– Пока не случилось всего, что должно случиться. Пока случившееся не повернуло историю вспять – спешите услышать молчаливую свидетельницу нечеловеческого торжества и человеческого забвения. Свидетельницу роскоши и разрушения, Тлена и воскрешения.

Если прийти к Стене рано утром, за мгновение до восхода солнца, за мгновение до первого вздоха пробудившегося младенца, за мгновение до мгновения, проводящего черту между мраком и светом, между кистью и десницей, между десницей и мумией, между мумией и святыней [31], – и замереть, прислонившись спиной к ее прохладным камням, то в легком дуновении ветерка или в шорохе чего-то шубуршащегося, среди пожухлых, обескровленных листьев можно расслышать ее шепот, ее мольбу: «Один день! Один день без ваших трагедий. Без ваших пальцев. Бумажек. Душ. Взоров. Без вас… Только я и тишина вечности. И тишина вечности. И тишина…»

2

Так думал влюбленный раввин. А я, подхваченный ветром свободы, летел вперед, лелея каждой жилкой своего тела каждым отростком нейрона одну-единственную, неповторимую и утопическую мысль: «Я свободен! Я живу! Я – вечность!»

Никто не верил, что я смогу это совершить. Забор был так высок, что облака рвали на его пиках клочья тугих барханов. А боги теряли мантии, когда золотые колесницы, запряженные четырехликими тетраморфами [32], несли их в город Золотой [33], под перебор лютни Франческо Кановы [34].

Если бы забор был из сплошной материи, он бы заслонил меня от света и погрузил во мрак солнечного затмения. Но забор был из рабицы, и я вырвался на этот раз! Я сумел побороть страх, которого (если уж говорить начистоту) у меня еще не было в то далекое время. В ту безоблачную эпоху, имя которой – детство…

Все произошло так быстро, что я и сам не понял, как очутился по другую сторону ограды.

Вильнув за бомбоубежище во время прогулки, я одним махом вскарабкался на дерево. Перелез по темному шершавому стволу на ветку и, свесившись с нее, прыгнул вниз, чуть не свернув себе шею. Прыгнул прямо на большого красного муравья, тащившего в свою коммуналку извивающуюся гусеницу.

Прости меня, муравейчик. Прости, гусеничка. Покойтесь с миром. И вот вам мой детский панегирик: «Под забором поползешь – под сандалик попадешь. Не фиг шляться под забором, все закончится умором».

Раздавив букашек, я бросился прочь.

Подошвой кожаных темно-коричневых сандалий мои ноги еле касаются асфальта. Я слышу звуки пощечин о битумный панцирь земли: шлеп-чмоп, шлеп-чмоп. Звук чмоп происходит из-за того, что на правой сандалии начался процесс отторжения каблука, и он бьется то о землю, то о подошву, играя со смертью в ладушки-ладушки и желая только одного – скорейшего избавления от страданий бабушки.

Чвокающий звук эхом проникает сквозь древнюю материю в царство Плутона, оставляя навсегда в его глубинах отпечаток моего побега. Моего первого, удачного преступления, которое вечером я отмечу в кругу своей семьи – вместе с мамой и ремнем по попе.