Чудо-ребенок - Рой Якобсен Страница 4

Я понимал.

Мы были заодно.

Ингрид Улауссен заявилась на полчаса позже назначенного времени, оказалось, что она работает в парикмахерском салоне на Лофтхус-вейен, внешность ее этому соответствовала, выглядела она как двадцатилетняя девушка, хотя они с мамкой были ровесницы. У нее были уложенные высоко рыжие как ржавчина волосы, на которые была нахлобучена маленькая серая шляпка, украшенная ниткой маленьких черных бусинок-капелек, так что казалось, что у шляпки слёзы. К тому же Ингрид курила сигареты с фильтром и не только писала коряво, но и умудрилась с порога заявить, едва окинув комнату взглядом:

— Ну уж очень простенько. Надо было указать в объявлении.

Я был не в курсе, что это значит, но на лице матери быстро сменились три-четыре хорошо мне знакомых выражения, а потом она выдала, что, мол, некоторым легко говорить, они не имеют представления, сколько стоит подать объявление в газету. В ответ на эту информацию Ингрид Улауссен только глубоко затянулась сигареткой и огляделась в поисках пепельницы. Но пепельницу ей не предложили. Видно было, что мамка уже хочет поскорее закруглиться с этим делом, и она сказала, что мы вообще-то передумали, нам эта комната и самим нужна.

— Уж извините, что вам пришлось зря ходить.

Даже входную дверь перед ней открыла уже. Но тут вдруг Ингрид Улауссен сникла. Голова с шикарно уложенными волосами медленно, но верно склонилась на грудь, а длинное угловатое тело качнулось.

— Да что же это такое, вам плохо?

Мамка ухватила ее за рукав пальто и потянула за собой в гостиную, усадила на новый диван и спросила, не принести ли ей водички, или, может, чашечку кофе?

И тут произошло нечто еще более непостижимое. Ингрид Улауссен изъявила желание выпить чашечку кофе, с удовольствием, но мамка не успела даже поставить чайник, как та сплела свои длинные тонкие пальцы и стала их выкручивать, будто свивала два конца веревки, и затараторила быстрым стаккато о своей работе, о требовательных клиентах, которые, насколько я мог уяснить, постоянно придирались к ней по каждому ничтожному поводу, и о высокомерном хозяине салона, но и еще о чем-то таком, из-за чего у мамки совершенно поменялся настрой, и она прогнала меня в спальню раньше, чем я успел разобраться, в чем там дело.

Сквозь дверь мне были слышны голоса, торопливое бормотание, даже вроде бы плач. Постепенно тональность звучания изменилась, похоже было, что они сумели о чем-то договориться, даже пару раз невесело рассмеялись. Я уж было подумал, что они подружились. Но нет, когда мама наконец выпустила меня, оказалось, что Ингрид Улауссен и след простыл, а мамка в глубокой задумчивости взялась готовить обед.

— А она не будет здесь жить? — спросил я.

— Нет, это я тебе твердо обещаю, — сказала она. — У нее ни гроша за душой нет. И все у нее наперекосяк. Ее даже вовсе и не Ингрид Улауссен зовут...

Мне хотелось спросить мамку, откуда она знает все это? И повыспрашивать у нее, как это совершенно незнакомый человек доверился ей вот так запросто? Но за те полчаса, что я просидел взаперти, на меня накатило какое-то странное нехорошее чувство, ведь ответов на мои вопросы могло быть два: либо мамка была с ней знакома раньше, либо она узнала в ней саму себя. И поскольку мне не хотелось получить ни одного из этих ответов, то я сосредоточился на еде, но подспудно зрела во мне догадка, что о каких-то сторонах жизни мамки я ничего не знаю, и речь не только о внезапном ее исчезновении днем раньше, в четверг, ибо это исчезновение все же имело своим объяснением диван; но чтобы совершенно чужой человек заявился в наш донельзя бедный событиями, но теперь слишком расфуфыренный дом и, едва присев на только что купленный диван, потерял самообладание и раскрыл перед нами все свои секреты, вслед за чем был немедленно отправлен восвояси; тут передо мной была не только абсолютно неразрешимая загадка, но и загадка, ответа на которую я, может быть, и не хотел получить.

Так что я сидел себе тихонечко и тайком поглядывал на мамку, нервную, боящуюся темноты, но обычно такую надежную и вечную мамку, мой прочный фундамент на земле и слон на небесах, и лица ее сейчас было не узнать.