Молоко с кровью - Люко Дашвар Страница 4

Так и приклеилось – румынка. С мясом не оторвать.

Маруся стянула с шеи тяжелое намысто, осторожно положила на стол и – к окну. Неужели мама без нее в клуб пойдет? А потом – к папиной могилке на кладбище? Как же без Маруси? Она и героическую песню «Гренада» выучила специально ко Дню Победы, и односельчан-фронтовиков послушала бы – про страсти всякие, про фрицев.

На улице у цветущего сиреневого куста Орысю с Марусей поджидали две молодые женщины. Обеим – не больше тридцати по паспорту, а на вид – все сорок. Война проклятая. На кожу – морщины, на руки – мозоли, только глаза светятся да сердце тревожится. А для кого? Нет в Ракитном мужиков неженатых. Разве что калека Григорий Барбуляк. Они и на него косились, да Гришка на женщин только – тьфу! Э-э-э-эх, суждено девкам пустыми помереть, поэтому, хоть и мысленно, завидовали Орысе, аж дыхание перехватывало, – все успела: и полюбить, и Марусю родить, а от кого – от румына или партизана – девкам теперь все равно.

Первая на забор глянула, усмехнулась:

– Ох и дыра в заборе! Верно, любовник к Орысе бегает…

– Откуда ему в Ракитном взяться? – вторая. Да на двор: – Орыся! Сколько можно тебя ждать?

Из дома – Орыся. Сердитая. Молнии в глазах едва сдерживает. Марусю за руку силком тянет, а та упирается, словно ее к фельдшеру на расправу ведут.

– А ну брось мне эти фокусы! – И в сердцах Марусю по спине – шлеп!

Маруся надулась, за порог уцепилась. Не оторвать. Губы сжала, из глаз слезы катятся. Орыся дочкину руку отпустила, стала над ней.

– Ну что мне с тобой делать, теленок упрямый?

Девочка мокрые глаза на маму подняла, моргает, а порог не отпускает.

Орыся вздохнула, рукой махнула.

– Ну, хорошо…

Ой-ой! И мир расцвел! Девчушка как подскочила, как рванула в дом… Женщины с улицы:

– Куда это твоя Маруська смылась?

Орыся снова рукой махнула, мол, чтоб ей пусто было, калитку отворила, к хате обернулась и аж рассмеялась.

– Вот обизяна!

Стоит Маруся на пороге, сияет, как медный грош. А с шеи аж до пупа тяжелое коралловое намысто свисает.

– Ну, идем уже, – говорит Орыся ей.

Маруся маме кивает, а сама и ступить боится. Наконец ручонками в намысто вцепилась, смотрит на него и к калитке осторожно – шажок, еще один, еще…

– Под ноги смотри, а не на намысто! – Орыся ей. – Упадешь, нос разобьешь, кровью умоешься – и не будет тебе праздника.

Маруся глаза от намыста отвела, а рук не отняла. Так и шла к Орысе, придерживая тяжелое намысто. А оно Марусю по животу – хлесь, хлесь, хлесь!

Девятого мая герой войны Матвей Иванович Старостенко напрочь забывал, что он теперь большая шишка и председательствует в местном колхозе. Крепко обнимал каждого ракитнянца у клуба, словно собственноручно проверял количество односельчан, не проглоченных войной, и когда клуб заполнялся взволнованными людьми, поднимался на сцену и, чернея от воспоминаний, шептал в неожиданную тишину:

– Вечная слава героям, что сложили жизни в боях против проклятых фрицев! Помянем сначала наших! Мы еще напоемся, а они…

Вечная слава! Орыся с подругами и маленькой Марусей шла по улице к клубу и вспоминала, как впервые встретила казаха Айдара, как тот обжег руки крапивой, когда тянулся сорвать для Орыси чудесный цветок, которого Орыся с тех пор больше никогда в лесополосах не видела, как вдвоем лежали в стогу, смотрели в ночное небо, а с неба им сияла одна звезда.

Маруся плелась за мамой, придерживала тяжелое намысто и все глазенками по улице – стрель, стрель! Странно… Отчего это люди в клуб торопятся и никто на Марусю не смотрит? Почему никто руками не всплеснет, не остановится удивленно, не воскликнет: «Да вы только гляньте на румынку Орысину! Да это ж такая красота, что глаз не оторвать!»

Остановилась вдруг мама. Руками всплеснула:

– Надо же! А платок я дома забыла!

Женщины ей:

– Стыць, Орыся! Мы и так из-за твоей малой опаздываем!

Маруся рядом с мамой стоит и все головой крутит, вдруг видит – на лавке возле своей хаты сидит Степка-немец. Очочки свои поправляет и на Марусю посматривает.

Маруся крутнулась – и к маме:

– Я сбегаю… За платком…

Орыся улыбнулась, ладонью – по черным косам Марусиным.

– Беги, дочка… В шкафу на нижней полке. Найдешь?

Маруся: а то! И пошла по улице. На Степку – глядь: ага, крутится на лавке, как вьюн на сковородке, на Марусю щурится, покраснел даже… Подбородок вскинула выше – плечики расправились. И намысто по животу – хлесь! Словно подталкивает к Степке – ближе, ближе.

Маруся прошла мимо лавки, обернулась – сидит Степка, как привязанный, не идет следом.

Надулась. Идет по улице дальше.

– Вот дурной немец! – обиделась.

Рыжего Степку Барбуляка в селе прозвали немцем из-за его отца – калеки Григория. А дело было так.

Перед войной уже немолодой, покалеченный еще в Гражданскую махновской саблей Гришка наконец нашел глупую девку Ксанку, которая, хоть и проревела полночи перед свадьбой, но выйти за калеку не отказалась, потому что все равно другие хлопцы на нее не засматривались, а в девках года листать еще горше, чем с нелюбимым жить. Поженились, а тут – война. Вот когда Ксанка Бога поблагодарила: все мужики к ружью стали, а малограмотного инвалида Гришку даже в писаришки не взяли, при ней остался. И хоть от голода совсем ослабел, сидел в хате и стонал, в сорок третьем однажды так ловко управился со своей главной мужской миссией, что даже немцы с румынами удивлялись: и что за люди эти украинцы – по ямам и углам жмутся, есть нечего, а уже вторая баба на селе беременна, черти бы их побрали. Не желают вымирать, плодятся бесстыдно, словно и не висит фашист над ними, как кара Божья.

Первой из тех двух беременных была Орыся, второй – Гришкина Ксанка.

Ксанка за неделю до Орыси родила недоношенного рыженького мальчика и дала ему имя – Степан. Ожила. В глазах – счастье. Сыночка из рук не выпускает, Гришку в шею погнала – еду искать. Еще недавно умереть согласна была, потому что под немцем все равно не жизнь, а нынче – летает. За этими мечтами однажды даже не заметила, как молодой немецкий солдат Кнут, что офицеру прислуживал, рядом с малышом оказался. Наклонился над колыбелькой самодельной, которую Гришка навесил на грушу за хатой у сарая…

Ксанке речь отняло. Замерла, сердце колотится, рука к топору тянется.

Не успела. Кнут от колыбельки отошел, улыбается, словно выпало ему счастье неземное. Рядом с Ксанкой присел, из кармана маленькое фото достал, показывает – смотри!

Ксанка на фото глянула. Господи Всемогущий! Словно кто-то ее маленького Степанчика откормил нормальными харчами и перед фотокамерой усадил.