Я отворил пред тобою дверь... - Марина Юденич Страница 4

Миллионы пьют, но лишь некоторым определена судьбой кара — испить до дна и познать смертельную горечь яда, — отвечаю ей я И прекращаю этот спор Слава Богу, это в моей власти.

На столе, в привычное собрание предметов сервировки — ярким пятном притягивающим взор внедрена сегодня раскрытая книжица журнала Это, наверняка тоже предназначено мне, ибо вслед за пищей телесной мои хранители считают своим долгом питать и врачевать мою израненную душу Я и не возражала, особенно в первые дни и недели моего несчастья — Бог мой, кого только не призывали мне на помощь — сейчас вспоминать об этом не только мучительно стыдно, как о своих истериках и приступах бессильной ярости, но и очень страшно, потому что кажется мне — в той жизни не будет мне даровано прощения, слишком темны были иногда мои помыслы и чаяния И пусть все эти черные маги, заклинатели и «потомственные колдуны» были всего лишь смешными алчными клоунами-уродцами — я-то, обращаясь к ним, каждый раз истинно взывала к сатане, или кто бы он не был на самом деле, попирая веру свою и предавая Создателя. Мысли об этом рождали во мне унылый безысходный ужас и тоскливое ожидание неизбежной и жуткой кары.

Однако — я все еще была жива — рука потянулась к журналу..

Прекрасным было это утро — ярким и прохладным — такое редко случается в наших краях, где зной просачивается на землю уже с первыми лучами солнца и вместе с его живительным сиянием струятся в небес раскаленные потоки жары, вечерами же напротив, раскаленная земля и все что произрастает и возведено людскими руками на ней и даже потоки вод, стремятся быстрей отдать скопившийся жар бездонно-черным небесам и их раскаленное дыхание кажется достигает звездной россыпи, отчего звезды мерцают зыбко, словно плавая в раскаленном мареве.

Сегодня же все было иначе Я, однако, не могла насладиться этой чудной редкостной прохладой, ибо навек стала бестелесной, и лишена была даже этой малой радости Но и телесных мук лишена я была тоже и, глядя откуда-то сверху на свое искалеченное кровоточащее тело, распростертое на грязной дощатой повозке, должна была бы вознести благодарение тому, кто освободил меня от телесной боли, но не находила в себе слов и мыслей даже о благодарности, ибо муки душевные были много страшнее Так страшны были они, что неописуемы.

Толпа пребывала Узкие улицы были запружены казалось до отказа и повозка, сопровождаемая всадниками герцога с трудом прокладывала себе дорогу к главной площади у собора Солдатам приходилось уже пускать в ход копья и плети, отгоняя людей Те безропотно сносили удары и пинки, продолжая липнуть к телеге и едва не скатываясь под ее колеса Что привлекало их? Вид изуродованного и почти обнаженного женского тела? Однако страх? Ведь я объявлена была опасной и многосильной ведьмой, наперсницей самого сатаны…

Возможно созерцание поверженного зла вселяло в их простые бесхитростные души ощущение некоего торжества святой веры над коварными силами тьмы? Нет, фанатичной радости слепых праведников не было на их грубых лицах — только жадное почти животное любопытство Они перекрикивались и те, кому не повезло все видеть своими глазами спрашивали у других как я выгляжу? Бела ли моя кожа? Какого цвета волосы и не острижены ли они? Открыты ли глаза и не остановила ли я на ком-нибудь свой взгляд? Это была еще одна коварная выдумка моего главного палача — он приказал казнить меня вдали от моего города и тех мест, где долгие годы жила и славилась своей историей и богатством моя семья Здесь обо мне не знали ничего, кроме того что было объявлено накануне казни и потому из открытых окон и с тесных литых балконов женщины — почему-то только женщины с проклятиями бросали в телегу камни, гнилые овощи, осколки разбитой посуды, но таковых было не так уж много.

Младенцы плакали на руках у матерей, но те не спешили унести их подальше от жуткого зрелища, детей постарше отцы, наоборот, поднимали над головами, чтобы те могли видеть все и те радостно смеялись, взлетая над душной толпой на широких отцовских плечах и жадно разглядывали ту, что некогда служила самому сатане и могла, если верить тому, что говорилось в приговоре святой инквизиции превращать людей в отвратительных болотных жаб, огромных крыс-людоедов и прочих мерзких тварей, заставляя их после служить себе.

Прямо за телегой, прикрываемые от толпы всадниками, брели два монаха-иезуита, в низко надвинутых на глаза коричневых капюшонах Оба казались древними старцами. Широкие капюшоны не скрыли от меня глубоких морщин, избороздивших их пергаментно желтые лица и тусклые выцветшие глаза Оба беспрестанно творили молитвы, сжимая старческими руками тяжелые кресты у себя на груди.

Им было не по себе — этим несчастным, моя новая бестелесная сущность могла теперь не только видеть и слышать, неведомым мне ранее образом ей открывались теперь и мысли и чувства людей Старикам-иезуитам было известно, что Господь уже призвал к себе ту, чье изуродованное тело сейчас предавалось глумлению толпы — они молили у Создателя прощения себе за участие в этом страшном спектакле. И только О душе моей не поминали они в своих молитвах, как и не поминали о том, кто принудил их к этому святотатству Им не дано было знать всего Да и никому еще не дано было понять, что же и чьей волей вершиться сейчас под ярким лазурным небом.

Повозка тем временем достигла наконец площади, на самом деле это была круглая, вымощенная черным булыжником площадка перед величественным и мрачным собором, слишком, пожалуй, громоздким для такого маленького городка.

Этот небольшое, окруженное словно крепостной стеной плотно прилегающими друг у другу узкими и высокими — в три-четыре этажа домами, с небольшими оконцами-бойницами и торжественным фасадом собора, пространство было на удивление свободным от толпы. Четыре узенькие — ровно на ширину копья — чтобы проезжающий рыцарь мог держать его поперек седла, не задевая стены домов — улочки как каменные ручейки стекались в круглое озерцо площади, по ним и струился полноводный людской поток, но путь ему преграждали конные стражники из свиты герцога и потный, шумный водоворот толпы пенился сотнями людских голов, разбиваясь о широкие мускулистые конские груди. На площадь горожан не пускали. На средине ее, жуткой темной пирамидой высился массивный деревянный столб, равномерно обложенный почти до середины охапками хвороста, вокруг него, словно храня неведомо от кого орудие страшной казни, стояли стражники, рядом с ними, почти неподвижные, темнели фигуры в сутанах-слуги святой инквизиции, коим предстояло, видимо, огласить ее приговор, а в некотором отдалении, прямо у собора — высилась группа всадников в ярких драгоценных одеждах, холеные ретивые лошади под ними не желали стоять не месте, и гарцуя, отступали назад, то и дело задевая копытами ступени собора, казалось, всадники выезжают прямо из темных недр величественного храма, попирая тем самым его святость и власть того, во имя которого он был воздвигнут. Более, как увиделось мне сначала, здесь не было никого..

Главного гонителя и палача своего первым разглядела среди всадников — сейчас он не прятал своего лица, лица прекрасного как и прежде, напротив яркое солнце озаряло его царственный лик, но и великому светилу было не по силам осветить глаза его, огромные, они темнели на лице как две бездонных черных пещеры. Глядя в них ( но так давно это было, что теперь сомневалась я, а было ли вовсе) я всякий раз испытывала головокружение, а за ним — жуткое и восхитительно одновременно чувство то ли падения, то ли полета в неведомую, пугающую и манящую бездну. Теперь оно свершилось наяву, после стольких лет разлуки и тоски, и, лишенная земной оболочки, душа моя парила в этой бездне, бестелесная и безгласная..