Смерть Вронского - Неделько Фабрио Страница 4

Тем временем уже прозвучало несколько вопросов о природе хорватского сецессионизма, который, как вспоминал Вронский, вызывал у слушателей неприязненные оценки и резкое осуждение. Тогда один из гостей, чтобы, как он выразился, проиллюстрировать «политическую безответственность хорватов», упомянул одного из хорватских политиков, по его оценке «выдающегося», чья попытка «действовать в Италии накануне Первой мировой войны в интересах самостоятельных хорватских целей осталась в истории примером самоубийственной приверженности хорватов к национализму и их стремления отдалиться от Сербии и с легкостью пойти на сговор с противником, полностью отдавая себе отчет в том, что за это придется заплатить очень высокую цену. И такой ценой для них тогда стали не только моральный авторитет, но и часть территории в Далмации». У слушателей это вызвало шок, а кто-то даже бросил уничтожающее слово «коллаборационист».

Но тут другие слова, тоже раздавшиеся из рядов слушателей и сказанные очень тихо и даже невыразительно, возможно из страха перед доносчиками, заставили разом смолкнуть царивший в зале шум: «А церковь наша?» Вронскому показалось, что стоило прозвучать этой фразе, произнесенной слабым женским голосом, как в тот же миг раздались звуки бесчисленных колоколов всего православного мира и их торжественный гул заставил умолкнуть слово человеческое, праздное и несущее раздоры, а местоимение «наша», содержавшееся в вопросе, разом связало все эти примиренные церковью и очистившиеся души в единую, милосердную и братскую общность. Внезапно наступившую тишину решился нарушить, правда очень скромно, лишь один из гостей, который пояснил, что его народ считает «вероотступника блудным сыном», который, как вспоминал сейчас Вронский, «отступничеством утратил свою принадлежность к сербам».

Немного позже, крепко пожав гостям руки и, как положено, трижды расцеловавшись с ними, Вронский вышел на свежий воздух.

«Я точно помню, что испытывал тогда, шагая в ночной тишине к своему пустому грустному дому. Это было чувство сострадания к людям, в которых я увидел братьев, чувство восхищения перед той жертвой, на которую они шли, и боевое чувство решимости прийти к ним на помощь».

Окончательно замерзнув, Вронский крикнул: «Петрицкий! — а когда тот появился, сказал лишь: — Прошу вас, поставьте самовар!»

Совершенно случайно, буквально день спустя после вечера сербских писателей, Вронский узнал, что главным инспектором направлявшихся в Сербию русских добровольцев назначен его товарищ по Пажескому корпусу генерал Черняев. Хотя власти понимали, что интересам общей политики новой России, которая пока еще только пытается найти и свое место в мире, и столь необходимые ей западные кредиты, не отвечает разглашение подобных известий, сам Черняев поспешил, причем не без известного самодовольства, сообщить Вронскому по телефону о своем новом назначении в преддверии предстоящей войны в бывшей Югославии. Он позвонил выразить соболезнования по поводу кончины Анны, Вронский же поздравил Черняева и, воспользовавшись случаем, предложил ему свои профессиональные услуги.

Ему было по-прежнему холодно, он спустил ноги на пол, поджал под полку, на которой сидел, застегнул воротник, одну руку положил за пазуху, а другую, ту, которую прежде, при случайном соприкосновении, согревала бархатная обивка вагона, засунул глубоко в левый карман.

Он не принадлежал к тому типу людей, которые постоянно анализируют свое состояние и изучают собственные ощущения и, о каком бы чувстве ни шла речь, бережно лелеют его и даже навязывают окружающим, испытывая, таким образом, в горе всю полноту горя, а в радости всю полноту радости. Вронский никогда раньше не считал, что центр мира расположен там, где сейчас находится он, вернее, не считал, что он сам и есть этот центр мира, хотя такой взгляд позволяет избежать душевных страданий и защищает от ударов, превращая человека в Солнце, вокруг которого все вертится и которому все подчиняется. Напротив, Вронский сам вертелся вокруг других, чуждых ему светил, пользуясь их светом для того, чтобы открыть свои собственные, скрытые до сих пор возможности и неосвещенные ранее достоинства. Такому умонастроению способствовали и его военная и светская карьера. Но, когда он в конце концов нашел в Анне то существо, ради которого стоило покинуть ограниченное пространство, освещенное чужими, щедрыми лучами, и стать источником света самому, для собственного счастья, жестокий ли каприз судьбы, заслуженное ли наказание за то, что он слишком поздно решился на такой шаг, собственная ли самовлюбленность, превратившая Анну в драгоценность, только что найденную, но уже обязанную его услаждать, в волшебное небесное тело, которое, тем не менее, должно вертеться вокруг него самого как вокруг Солнца, а может быть, и что-то другое навлекло на него страшное горе, которое пришло внезапно и громко постучало в двери его жизни.

И сейчас, скорчившись от стужи, с застывшими руками и ногами, он не замечал холода, он лишь чувствовал себя одиноким и покинутым. Для него не существовало ни бархатной обивки вагона, ни откидного столика с самоваром, отливающим голубизной в свете луны, ни немой пустыни за окном с бесшумными ночными птицами и бродячими собаками, остался только он, он один, и в поезде, и на равнине, по которой этот поезд шел, и в этой ночи, и в этом мире, и во всей вселенной. Он еще раз подумал, что его столь долгожданная первая самостоятельная партия оказалась им проиграна, потому что он пожертвовал королевой, и в скором времени ему придется отдать еще и пешек, и коней. А сам он — ни на что не годный король, которого раскаяние после самоубийства Анны заставляет бежать неведомо куда.

Он резко встал, опустил оконное стекло и закричал в темноту: «Аннааа!» Но нет, если бы он и закричал, то его голос, как и все остальные звуки, поглотило бы бесконечное пространство, поэтому он не закричал, не встал, не опустил оконного стекла.

Внешне Алексея Кирилловича Вронского отличало от всех остальных его спутников только одно банальное обстоятельство: в поезде, блестящем, тихом, освещенном луной, он был единственным, кто не спал.