Персеиды. Ночная повесть - Марианна Гончарова Страница 4

Мы по очереди смотрели из-за портьеры, а там, на балконе этого самого особняка, стоит в казенной пижаме, синей с белым воротничком, дядя по имени Вавка К. Т. (мы его узнали), генеральный директор одной серьезной конторы NNN, уважаемый в городе, да что в городе, уважаемый в стране человек… ну нельзя сказать, что всеми уважаемый, ну как и за что сейчас уважают, не ясно, что ли? Когда выборы были в этом учреждении NNN, там по уставу условие одно было, что генеральный директор избирается пожизненно. И когда Вавку К. Т. выбрали пожизненно, он банкет закатил. И кто-то из его подчиненных произнес тост и от волнения или уже во хмелю сказал, что мол очень гордится, что Вавку избрали генеральным директором посмертно. Да. Короче, смотрим и видим, что этот вот известный многим человек стоит у себя на застекленном балконе и… подглядывает. Тоже в бинокль. Облизывается, поерзывает и подглядывает. И не за людьми на площади, не за облаками или собаками, а пялится в чужие окна многоквартирного дома напротив. Ма-ла-дец!

Но тут – ах, дурочка! – я высунулась с биноклем в окно подальше, и мы с Вавкой К. Т. встретились взглядами. Или чем там – окулярами, что ли. И тут Вавка вдруг молниеносно исчез за ограждением балкона – упал как подкошенный. Вжик – и нету.

Но мы люди бывалые и терпеливые. Уже не прячась, вышли на балкон и стали в бинокль смотреть и ждать, когда же он поднимется, чтобы в дом уйти. Все-таки осень, а в пижаме-то холодно. А балкон большой, широкий. Но не дождались. Сделали вывод, что известный в стране пан Вавка К. Т., чтобы лишний раз не попасть в обзор нашего бинокля и если честно, то и Славкиной видеокамеры, тихо уполз. Сперва лежал безмолвно, а потом замерз и, вихляя пятой точкой в казенных пижамных штанах, уполз в дом. Генеральный директор серьезной конторы NNN, избранный посм… ой, пожизненно.

Летом очень легко втащить свой длинный день в ночь, короткую и неопасную. Летними ночами драматурги или романисты пишут не драмы или трагедии, а мелодрамы и комедии. Летний теплый вечер. Кто-то смотрит телевизор – вон, в окне прыгающий сине-серый свет. Кто-то еще заканчивает свои дела, тень перебегает от мойки у окна куда-то в глубь кухни – это Люда, она очень талантливая хозяйка, наверное, готовит тесто, чтобы утром испечь детям пирожки. Люда так заразительно-радостно и с большой охотой ведет свой дом, что все вокруг ей подражают: бегают к ней за рецептами, сравнивают свои окна с ее окнами, так ли чисты и сверкают. Покупают такие же салфетки на кухню и занавески в спальню. А вон на той стороне реки во дворе больницы – Ванька Косой с тачкой. Он изобретательный воришка, наверняка пожаловал стянуть то, что плохо лежит. Недавно украл гигантскую промышленную центрифугу из больничной прачечной. Ее семь человек выносили во двор, чтобы погрузить утром на машину, отвезти на областной склад и обменять на новую. Семь человек пыхтели. А Ванька Косой – сам. Погрузил на свою тачку и уволок, когда все ушли. Его потом поймали, спрашивают, черт с ней, с центрифугой, но как же ты смог? А Ванька Косой им отвечает:

– Так я ж себе! А когда себе, то мозги включаются.

И показал: уперся, легонечко наклонил эту дуру в несколько центнеров – и она послушно улеглась к Ваньке Косому в тачку.

И повез.

Центрифугу, конечно, отобрали, но Ваньку Косого зауважали за ноу-хау.

Вот он и сейчас шныряет, ищет чего-то, что плохо лежит.

– Вааань! А Ваняааа?! Не троооожь чужоооого, Ивааан! Не украдиии! – подвываю я басом в свернутую трубочкой пачку листков, а река легко и услужливо переносит мой голос на другой берег.

Ванька подскакивает от неожиданности, оглядывается, смотрит наверх, никого не видит, мелко крестится и удирает.

Соседку Машу провожает Максим, бредут медленно. И чем ближе к дому, тем медленней. Никак не расстанутся. Ой, целуются, надо кашлянуть: «Кхе! Кхе» – чтобы они знали, что они не одни на планете. Машка визжит, смеется, звонко целует Максима в щеку и забегает домой, где предусмотрительно для нее в прихожей включен свет, теплый уютный оранжевый свет. Максим еще постоял, посмотрел в Машкины окна, потом чуть сгорбился и потопал домой. Видно сразу, что музыкант, походка не спортивная, но ритмичная. А ну позвать его с крыши, пропеть ему как-нибудь чудно, протяжно квартой:

– Макси-иим, не суту-улься.

И спрятаться. И он как человек с отличным слухом, тонкий и отзывчивый, прислушается, подумает, а кто же это?

– Кто это? – спросит он у крыши.

А никто ему не ответит ничего.

Но он точно будет помнить теперь, что сутулиться нельзя.

О, а это кто шаркает ногами? Баба Галя пришла домой. Где это она шастает? И знает ли об этих подозрительных ночных прогулках ее дочь Лида. Может, у бабы Гали есть кавалер. А что? Как говорит одна дама элегантного возраста: «На каждый товар есть свой покупец».

Как здорово сидеть тут, невидимой и неслышимой. Ночь охорашивается, как опытная, избалованная примадонна: примеряет то одну брошку, то другую, то целое сверкающее ожерелье. И пудрится, сдувая лишнюю пудру с пуховки, как в старом кино. И тогда по небу несутся легкие тени облаков. Ночь волнуется перед выходом. Сколько лет, сколько веков, сколько тысячелетий – вечность, а ты, ночь, все так же должна быть хороша, все так же непредсказуема, все так же переменчива. Как в первый раз, как в день творения. Как в первый раз.

Звуки доносятся сюда отовсюду, чуть смягченные согретым вечерним воздухом, приглушенные деревьями. Но четко слышимые из-за легкого тумана над рекой.

Теплый свет из окон – в основном из кухонь или веранд. Поздний ужин. Звенит посуда. Потом включаются маленькие окна – ванные. Визг или нытье детей – им оттирают под душем или в ванной грязные коленки, вымывают песок и пыль из выгоревших шевелюр, потом душистыми, утомленными, завернутыми в большие полотенца несут спать.

В каждом доме – свой мир, своя вселенная. В каждом доме есть свое небо, и свое божество, и своя дата дня творения, и разные, такие разные по цвету и размеру сандалики у входа.

А кто это там все никак не угомонится? А-а, баба Надя. Во-он она бродит по двору, модная, по мнению старушек с лавочек, в тренировочных штанах с белыми полосками, пластиковых шлепанцах – цонк-цонк, цонк-цонк, – звонко клацают они по выложенной красивым узором садовой плитке. Баба Надя заглядывает во все углы, обходит владенья свои и сама с собой разговаривает:

– А я йий кажу, игде ж ты убрала, ты ж не убрала. А она мене – убрала. А вот это шо? А от это шо? Ничо не убрала, а говорит мине, шо убрала.

В окне летней кухни маячит недовольное личико Оксаны, жены любимого внука бабы Нади. Оксана закатывает глаза и качает головой, мол, сколько это может продолжаться.

Ох и занятная особа эта баба Надя. Я знаю ее давно и стараюсь и дальше быть в курсе ее полной забот жизни. Уж так выпало, что после получения наследства из Америки баба Надя размахнулась вовсю – купила внуку Женечке дом в нашем небольшом квартале. И сама в этом доме уверенно поселилась. Управляет всем, командует и собирается еще жить долго и счастливо.