Canto - Пауль Низон Страница 4

Мне нравился дождь. Распахнутая дверь в комнату, когда дыхание дождя… И вспухающая, бормочущая грудь дождя снаружи.

Маленький, маленький, маленький цветочный лоток — в ясном, усердном, решительном свете весны.

«Что вы хотите сказать?» — спросили меня. Да кажется, ничего. У меня нет ни мнения, ни программы, ни позиции, ни занимательной истории, ни фабулы, ни красной нити. Только этот упоительный зуд в пальцах: писать. Писать, лепить и нанизывать слова, расставлять их по местам, эта мания писания — мой костыль, без него я растянусь на ровном месте. Ни смысла жизни, ни темы сочинения, одна голая материя, которая обретает прочность, когда я пишу, чтобы было нечто, на чем я могу стоять.

Мне придется наконец сделать еще одну попытку, чтобы вписаться туда, проложить ковровую дорожку встречи. Сделать усилие. Вырваться из лап, которые все время швыряют меня на землю, и проникнуть в это нечто. Своими пишущими пальцами. Очередная попытка, и снова ничего. Пусть так и будет. Без фабулы. Без эпического стиля. Без поиска персонажей. Без Ханса. Вышел на улицу. Двенадцать часов и слабый ветерок. Безо всего. Я не Ханс.

А Ханс — не это нечто и заменить его собой не может. Так что — без Ханса. Я. Начинаю.

Назойливы плиты на полу в комнате, они назойливо изучают тебя. Ты встаешь, уже вечер. Слепит рыжая стена напротив, раскаленная от солнца; трава лезет из щелей, зелень, кусты и кактусы в вазах на кирпичном фоне. Синеет небо, и на нем луна. Бледная луна и лампа.

Плеск, шарканье, шелест под окном. Обрывки фраз.

Человек, который ставит машины на стоянку

Человек, который собирает окурки

Человек, который продает оливки

Человек с фотографиями в руках

Фырканье машин

Склоняются в чинном поклоне колокола Сан-Исидоро деи Ирландези

Кто-то свистнул, хохот тормозов, жалобно кричит какая-то птица, и только шорох шин, и пение монахов

Старик уставился в окна кадиллака.

Дождя нет. Есть далекие раскаты, и все курится, изнывает и плавится. Стоит на небе луна, а небо синее.

Ты выходишь на улицу, выходишь, чтобы согреться.

На нагретой рыжей кирпичной стене жарко дрожат светящиеся надписи, голубые, желтые, зеленые, от окон и стоек баров волнами струится медовый свет, а среди домов люди, в темных одеждах, они идут мягко, неторопливо, расслабленно, словно на светском приеме. И только кашель машин напоминает: ты на улице. Их вздохи горячей волной окатывают одежду. В глубине городской конюшни.

Медленно по Виа-Капо-ле-Казе, камень стен сопровождает тебя, он источает запах, он подставляет тебе бока, и каждый ресторанчик — как спокойно прислонившийся к стене человек, ты слышишь его болтовню, а из лавки радиотоваров заливается, торжествует, манит голос Мины — последняя модная песенка. Свисток полицейского — и машины диким роем срываются с места, сотрясая ложе улицы своим жужжанием, но тебе как-то удается проскользнуть между ними, они фыркают на тебя, сопят, ревут, зато там, на другом берегу, мирно снуют люди, широкое лицо церковного портала, ступени ведут вверх, на площадку перед входом, женщина, вся в черном, поднимается по ступеням, вершит крестное знамение, идет, подбирая подол плаща, дыхание ладана, сумрака и Сияния Предвечного изливается на улицу, а между тем мальчишка пинает мяч, два лавочника перекрикиваются через улицу, кичатся подсвеченной роскошью магазины, стрелой проносятся за угол велосипеды, пышет паром кофейня, перед лавкой, что торгует дичью, гирляндами, увитыми лавром, висит снулая птица, гора обуви громоздится рядом, карета с туристами покачивается, не попадая в такт общему движению, и все сплетается, проникнутое запахом вечера, и тут ударяют звонкие колокола Тринита-деи-Монти, и театральным пурпуром горит камень на площади Пьяцца-ди-Спанья, где кулисой — пальма, где фонтан, украшенный раковинами, притягивает молодежь, а вкус жареной лазаньи из ближайшей закусочной уже на губах, и до сих пор еще светло, хотя электрический свет все теплее проливается на бледнеющий день. У Сан-Сильвестро уже сплошной поток людей, люди ведут улицы на прогулку, все вопит, бормочет, кипит, накаляется, пыхтит — и все тихо. Выхожу на улицу, выхожу, чтобы согреться.

Ах, этот город, склад, где хранится множество домов, они навалены кучей, эти бесконечные тела из камня, некоторые под куполами, стены в красноватом загаре и совсем не загорелые, изжелта выбеленные, прозрачно-мерцающие. А между ними — эта гулкость, воздушность. Большое, просто огромное лежбище, давно лежат сложенные здесь тела, тела, покрытые каменной кожей, высохшей на солнце. Город-склад, который жарится в этом солнечном пекле; город-склад, который дышит в белесом мареве каменных домов. Жарясь и дыша среди неба, синего неба, до которого рукой подать, тела из камня, их кирпичные спины, спина к спине, целое лежбище.

А эти женщины! Они сталкиваются с тобой на улицах, напористо устремляясь вперед под их сводами, напористым шагом своих упругих шелковых ног пробегая навстречу мужчине, молча. Они несут свое тело, выставляя напоказ его стройные своды, а вместе с ними плывет их аромат, они плывут, овеваемые благоуханием своих солнечно-теплых лиц, плывут в теплом облаке мягкой кожи, с темным взором огромных глаз, как у испуганных птиц, плывут в черной тени своих ресниц, они несут себя навстречу. Останавливают нового подвернувшегося на пути мужчину, и на улице он всецело в их власти, они теснят его — неодолимо. Они сталкиваются с тобой глазами, которые вовсе на тебя не смотрят, они пугливо прячутся, держа наготове темную молнию, если ты именно ее ищешь или делаешь вид, будто ищешь. Глазами, в которых сквозит тело, нагое тело. Идут среди раскаленного камня, идут, овеваемые благоуханием своей теплой кожи, все во власти этой всепоглощающей забавы, идут изящно и грузно, напирают, теснят мужчину. А он сдерживает шаг, сдерживает себя, его останавливают, но он не хочет, чтобы его останавливали, в ее глазах он видит ее тело, которое так близко, он пугается, ослепительный блеск гнева или блеск смеха, и вот всё уже позади, и новая молния готовится, таясь за плавно-округлыми, изящно вопрошающими самое себя шагами. Удаляются шаги, приближаются шаги, раня своей близостью. Проходят по городу, повелевая.

Иногда какой-нибудь изгиб улицы обнажает глубоко прорезанный в камне просвет, до отказа, до самой мостовой заполненный небом, окаменевшим в своей лучезарной голубизне. Небо устремляется вверх, пламенея синевой, и вновь падает вниз, на стены.

Ах, этот город… Бесконечные снопы солнца на камнях, а мы на дне каменоломни, где совсем мало тени. Под обнаженным солнцем, не подернутым ни единым облачком. Наши головы полны солнцем, стены у нас перед глазами, и мы кружим по городу, цель одна — идти следом за женщинами. А те идут к источнику, заботливо пронося амфоры своих тел, идут к источнику, пока не расколются, не разобьются, все до единой, превратив мужчин в баранов, возвращая их к той роли, которая присуща им здесь, в этом городе, который вне морали.

Откровенный город — много, так много всего здесь хранится, одно кирпичное тело вплотную к другому, светлый, призрачно светлый, каменоломня и печь, каменная печь, залитая солнцем, в море неба. Высится город-склад. Словно призрак.