Убойная реприза - Виктор Коклюшкин Страница 4

– Успокойся, – пресёк я Эдика, – и давай показывай, что там у тебя есть?

Я выбрал день рождения и попрощался. Настя, не учуяв во мне достойную ее взысканиям персону, кивнула вежливо и равнодушно, как кассирша в супермаркете. Эдик напутствовал словом: «Жду!»

Вышел я на старую московскую улицу, длинно заставленную автомобилями, посокрушался привычно, уже смирившись, уже простившись с моей Москвой, и направился сквозь солнечный день к Патриаршим прудам.

Патриаршие всегда как бы соперничали у москвичей с Чистыми. И равно озадачивали непросвещенных: случилось, водил по Москве иностранца. «Вот, – говорю, – Патриаршие пруды». Он удивленно: «Здесь же один!», я говорю: «Остальные украли». Он глаза вытаращил, спрашивает: «Как?» Я говорю: «Ночью. Подкрались трое». Он понял, что я шучу, приехали к Чистым. «Вот, – говорю, – Чистые пруды». Он смеется: «Остальные украли?» Я говорю: «Да, и этот скоро тоже».

В каждой шутке есть доля правды – эта доля сейчас на Чистом пруду угнездилась. Ну, какую мудрую голову осенило поставить на памятнике природы харчевню? Урвав от него часть и исказив пейзаж?

Поначалу на моем веку первенствовали Чистые. Летом здесь катались на лодках, зимой – на коньках. Кинотеатр «Колизей» здесь был, и редакции газет «Вечерняя Москва» и «Московская правда», и действующая церковь Михаила Архангела поодаль, но когда появился в журнале «Москва» роман «Мастер и Маргарита»…

Заглянул на Патриаршие. С грустью отметил, что сокровенность места пропала. Будто бездарный журналист из «желтой» газетки переписал заколдованный роман.

Сел на скамейку у памятника баснописцу Крылову. Светило солнце, трепетала листва, в траве валялись пивные банки. Раньше на бульваре играли в шахматы, читали, гуляли с малышами. Нынче не играют, не читают, да и пиво-то пьют чаще на ходу, будто уж так торопятся, по таким важным делам, что и присесть некогда. А те, кто присядет, пьют, сосредоточившись на чем-то довлеющем. Посидят, потом потрясут банкой, проверяя: есть ли там еще? Бросят под себя или сбоку и поспешат дальше. А ведь хорошие люди… если их построить да заставить сделать двадцать приседаний, а потом по бездорожью километров пять в сапогах с портянками – вполне могут научиться пустые банки аккуратно опускать в урны.

Я смотрел на пруд, на уток, на молодую мамашу, неспешно катящую перед собой коляску и бережно покуривающую в сторону. Перед памятником прохаживался мужичок предпенсионного возраста. Поначалу ходил пружинисто, свежо вглядываясь в даль аллеи. Потом стал ходить медленнее и нервно взглядывать на часы, потом пошел было прочь, вернулся. Потоптался, ушел, и… явилась она. Снисходительно глянула по сторонам и села на скамейку, делая одолжение и скамейке, и дедушке Крылову, и солнечному дню, и, разумеется, тому, кто, не дождавшись ее, ушел. Посидев секунд десять, закурила, достала из сумочки мобильник и стала звонить.

Откуда-то шустро припорхнул сизарь, два раза клюнул шелуху от подсолнухов – тут же прилетели еще три. Деловито обследовали прискамеечную территорию и шумно улетели.

Красивая неласковая рябь зеркалилась на пруду. Я представил, что ушедший мужик не ушел, а утопился… и меня осенила идея «дня рождения». Я встал со скамейки и… сел. Откладывать было негоже – жизнь показала, что дело подчас не в сюжете, а в энергии, которая его наполняет. Приедешь домой, остынешь и подумаешь: какая ерунда! А если, не остывая, наполнить эту, подчас действительно ерунду, энергией слов… Вот, к примеру, «Швейк»: в первой части энергии много, а потом… Или «Дон Кихот» – там тоже… Или…

Я поозирался – вроде бы внимания не привлекаю: не косятся, не лезут за автографами, не просят сфотографироваться. Жена недавно сказала: «Ты бы хоть деньги с них брал». Я спросил: «За что?» Она говорит: «Я видела на Арбате с обезьянкой фотографируются за деньги». Она пошутила, а я промолчал, что за деньги пришлось фотографироваться… Вицину. Выступали они, старики, в юмористическом концерте в театре Киноактера, а потом он – великий, выходил в фойе, и дошлый, хваткий фотограф снимал…

Женщина, не дождавшись и докурив сигарету, без сожаления ушла; слева, на ближней лавочке, примостились два молодых бизнесмена, захлебываясь, балаболили: доллар… евро… курс… предоплата…

Но на чем писать? Я достал конверт, в который мне положили в раоповской кассе деньги (а писать на таком конверте – верный признак удачи), и мелкими буковками убористо настрочил сценку, исписав конверт с двух сторон. Не минуло и получаса, а тысячу баксов я, считай, уже заработал. Поднялся и с чувством исполненного перед семьей долга двинулся к Тверскому бульвару.

Утром, пробудившись и еще не открывая глаз, я перебрал по косточкам вчерашний день и по-звериному почувствовал, что эта тропа может привести к водопою. Жена, утомленная полуночным хождением в Интернет, устало спала. Когда она читала перед сном «Как заработать миллион» или «Как похудеть за неделю», правда, не более двух страниц, у нее на лице отдыхала улыбка.

За окном шумела и вскрикивала нервными автомобильными гудками наша маленькая улица. На соседней, большой, по утрам пробки, и вот повадились объезжать по нашей. Дожили! По статистике больше всего дорогих «Мерседесов» – в России! Где средняя пенсия ниже прожиточного минимума! Холодильник опять пустой! Жрет он, что ли, по ночам продукты?!

Я вылил кофе и, не дожидаясь одиннадцати, позвонил Эдику – небось, не артист, должен вставать рано. Артиста утренним звонком лучше не тревожить: во-первых, можно разбудить, а во-вторых, человек, который в одиночку общается с тысячными залами, может спросонья так рявкнуть, что комок его негативной энергии влетит в ухо, как пуля. И ранит на весь день.

– Что, уже сделал? – удивился Эдик. – Ну, тогда перекинь мне, у тебя компьютер есть?

Ох, уж эти вопросы! Но общаешься с людьми – терпи! Не хочешь объяснять – терпи! Если объясняешь, а не понимают – общайся с теми, кто поймет! А понимает меня лучше всех Джек. Сколько раз, бывало, втолковываю на кухне, что такое Жизнь! Сын, немного послушав, потихоньку уходит, жена – засыпает, и только Джек – немецкая овчарка, уши навострит, смотрит, не мигая. Изумляется: какой Витя умный! И радуется и гордится мной!

Отдать эстрадный текст без разъяснений – это все равно что цветок розу сразу отнести на помойку. Сколько раз попадал впросак, доверившись, понадеявшись. В Москонцерте, бывало, смотрит редактор в рукопись, ожидая привычных реприз и не понимая, где же тут смех? И в театре – на праздновании 90-летия МХАТа у Дорониной, доверился я, затюканный бытом, режиссеру, не ходил на репетиции, а когда пришел в верхний малый зал – увидел на сцене понурых актеров, расстроенного режиссера и взбешенную львицу Татьяну Васильевну.

Как холодной водой окатило меня. Сел в задний ряд и слышу ее голос: «Кто эту ерунду написал?!»

«Я!» – сказал я. И вышел на сцену. Подмостки меня всегда успокаивали – может быть, жена права, и я действительно высокомерен? Но спасибо, закалила она меня: никогда я не мог доказать зимой, что на улице – зима, если ей хотелось, чтоб было лето! В лучшем случае, сводилось к тому, что да, холодно, снег, но в этом виноват я. Вышел я на сцену, как на боксерский ринг, однако народная артистка враз уловила, где собака зарыта. Откопали псину, и та радостно загавкала. И отлегло у всех от сердца. Даже Вл. Бондаренко, служивший тогда у Дорониной зав. литературной частью и сидевший с двумя продуктовыми наборами на коленях, повеселел. Что можно, наконец-то, идти домой со спокойной совестью, потому что сценария он не читал, а в пакетах могло что-нибудь подтаять, год-то несытый был – 1989-й!