Ваша жизнь больше не прекрасна - Николай Крыщук Страница 4

Дома ждал развал, беспамятство и испуг. Не думал, что могу произвести на родных такое сильное впечатление.

Вещи стояли все не на своих местах. Но при этом как-то чувствовалось, что они не случайно здесь остановились, а находятся на пути к месту нового и на этот раз постоянного пребывания. Сервант с зазеленевшей трещиной на стекле вознамерился встать у окна. То же и мадонна на блюдечке, обычно служившем мне пепельницей, отмытая, косила куда-то в книжный шкаф. Мне стало грустно от этого поспешного изменения интерьера. Впрочем, подумал я, может быть, готовятся к печальному приему гостей?

Дети горько дохлебывали арбуз. Жена выбирала из уголков стаканчика сметану. День у них оказался не из легких. Зеркала были завешаны штопаными простынями. К моему уходу готовились.

— Никогда не думала, что это будет так страшно, — сказала жена, отбросив пустой стаканчик. — Так вот: есть, есть, есть и вдруг — нет. Как будто сон. Но сны ведь такими долгими не бывают?

Надо сказать, я обожал свою жену. Она была похожа на белокурую хрупкую обезьянку. Она умела приготовить точный, на обязательных тарелочках ужин, а ночами была ненасытима, изобретательна и при этом ненавязчива. Минуты покоя скрашивала отвлекающими разговорами и грустью. А утром умела быть молодой и ничего не помнящей. Например, принести чашечку кофе, сдуть шелушащимися губами пенку к краю и сказать:

— Вам уже не удастся убедить меня, что мы мало знакомы. «Тэ-тэ-тэ» — прошло. И «ля-ля-ля» тоже. Вас зовут Вова.

Нечего говорить, что после этих слов я приходил в новый утренний экстаз. Так мы прожили без малого четверть века.

— Ты ведь еще вчера доставал меня своими приставаниями и жаловался на фонарь в окне! Как же так?

— Честно говоря, сам еще не могу осознать, — ответил я.

— На кого ты детей оставил?

— На тебя.

— А я что — лошадь двужильная?

Я-то любил ее за то, что она совсем маленькая. В постели — одно воображение. Положишь в руку, и хочется плакать. Какая уж там лошадь! Я бессмысленно заходил по комнате, беря зачем-то то одну, то другую декорацию и ставя их снова на место.

— Пойми, на этот раз я ничего не мог поделать. Я даже старался, но у меня не получилось. Я пытался продлить эту муку, но у меня не вышло. Прости. Правда.

— Все неправда! Все!

На это я возразить не смел. Не пускаться же в рассуждения, что жизнь — вся выдумка и фантом, и трагическое скрещение неисполненных желаний. Вот ей еще в столь печальный момент эта философия!

Вошла мама, в халате поверх сорочки с бальными воланчиками. Вычислила слепыми глазами, где я.

— Ну как? Ты удачно сходил?

— В общем, да, — отвечаю. — Завтра обещали.

— Они в положение человека не входят. Если им не дать в руку.

— В лапу, бабуля, — поправил ее младший, отпав от арбуза.

— Ну, я и говорю, что надо… Муки для блинов купили?

Меня огорчила эта их будничная деловитость — речь ведь идет отчасти о духовном происшествии. Как будто не я, а они только что завершили дело жизни и теперь отдыхают в марципановой крошке.

— Что это вы все расслабились? — кричу.

— Батя, тебя чего так колотит? Прямо как Матросов…

— Может быть, вы уже и гроб заказали?

— С этим проблема. Пока все деньги на водку ушли. Обещали Максимовы.

— Ну да, у нас так обычно — сначала покупаем водку, потом заказываем гроб. Дайте выпить, что ли!

После первой бутылки я понял, что водка не берет. Что-то такое бывало и при жизни, но тогда я относил это на счет эйфории организма, мобилизованного, приблизительно говоря, удачным контактом с космосом. Тогда организм, удивляясь себе и длящемуся контакту, пьет еще, еще и опять не пьянеет. Тут в нем восстает прежде не заявлявшая о себе гордость. Он выпивает снова, то ли для того, чтобы утвердить, по Кириллову, свое превосходство перед Богом, то ли, напротив, чтобы сойтись с ним ближе. В конечном счете, организм обнаруживает себя в другой поре суток, с плохо регулируемым чувством тоски и оскоминой миновавшего вдохновения.