Гитлер_директория - Елена Съянова Страница 4

«Или сей же час выкинуть этого актеришку из партии, пока я еще могу… Или он сам тут все «выест»», — сказал себе Дрекслер.

Но сила захватившей его ненависти и какого-то жутковатого предвиденья так не соответствовали реальным обстоятельствам, что он… промолчал.

5

Весна 20-го не принесла Германии облегчения. И хотя война была окончена, немцы никак не могли зажить в гармонии с природой: март стоял солнечный, лопались почки; бульвары дразнили унылых мюнхенцев яркими узорами из фиалок и крокусов… Но даже здесь, на мягком и приветливом юге, люди были мрачны: старики унылы, молодые озлоблены. У Германии, какой она вышла из войны и Версаля, не было будущего — это понимали все. Но, виновная перед всем миром, Германия еще сохраняла гордость. Она, как попавшийся в сети дикий зверь, совершала беспорядочные, на первый взгляд, телодвижения, не то выдираясь на свободу, не то сильнее запутываясь. Германия вступала в полосу путчей.

В течение недели страну судорогой сводили попытки Каппа, Эрхарда и Людендорфа, двинувших Добровольческий корпус и части рейхсвера на Берлин, свергнуть коалиционное правительство Веймарской республики. Вершиной этого путча, названного потом «Капповским», был захват Берлина, отъезд в Штутгарт президента Эберта и провозглашение журналиста Вольфганга Каппа военным диктатором.

Прожженный бюрократ и трус Эберт намеревался просто прикрыть лохмотья на израненном теле Германии добротным сюртуком буржуа; милитаристы, вроде Людендорфа, — снова напялить ей на голову стальной рыцарский шлем. Против того и другого восстал здравый смысл немецкого пролетария, на которого плевать было всем. В Германии началась всеобщая забастовка; около пятнадцати миллионов человек сказали путчу нет; путчисты залили Рур кровью, но и сами канули в «лету национального позора». После этих событий Независимая социал-демократическая партия Германии начала стремительную трансформацию в Коммунистическую партию, и все попытки высоколобых экономистов доказать, что социализм как общественный строй нежизнеспособен, провалились. Социализм сделался национальной идеей немецких рабочих — той единственной силы, которая, осознав себя, могла бы решать судьбу страны.

«Я знал, что делал, еще 20 февраля потребовав переименования Немецкой рабочей партии в Национал-социалистическую рабочую партию, — радовался Гитлер, — Я знал что делал, втолковывая вам мои 25 пунктов, в которых собрано все, все, черт подери, что может привлечь массы. Вы еще не поняли, как это важно, чтобы в программе партии было собрано все?!»

Он теперь постоянно ходил, выгнув назад спину и с какой-нибудь книгой под мышкой, вроде «Заката Европы» Шпенглера, «Народа без пространства» Гримма или «Третьего рейха» Ван ден Брука, который так пророчески писал о немцах: «Мы были тевтонами, мы стали немцами, мы будем европейцами». Еще Брук писал, что «Первый рейх — это Священная Римская империя Карла Великого; Второй — Империя Бисмарка, а третий должен стать федеральным, христианским и европейским государством». Гитлер же переврал эти слова таким образом: «Первый рейх, — внушал он партийцам, — это Бисмарк, второй — Веймарская республика, а третий… третьим буду я». У большинства его слушателей в 20-м году на такую наглость несколько отвисала челюсть; в тех же, кто пытался возразить, камнем летело фирменное «Мауль цу!». Это был период, когда Гитлер присвоил манеру Гербигера и постоянно орал на соратников; исключение составляли очень немногие, например Гесс, который на заявления типа «Третий рейх — это я», реагировал так: «По сути верно, но по форме… преждевременно, Адольф».

Магистр «Туле» фон Зеботтендорф благословлял тот день, когда, вняв совету Гербигера, не предложил Гитлеру вступить в орден, несмотря на нажим Гесса и Розенберга. Гитлер обладал одним свойством, которое составляло предмет борьбы самого фон Зеботтендорфа с собственным «вторым я», — он всюду привносил пошлость.

Весной 20-го, невзирая ни на какие политические смуты, фон Зеботтендорф думал о снаряжении двух «экспедиций»: одну в Шотландию, в замок Росслин, где, по преданию, в одной из колонн была замурована чаша Грааля. Другую — в Вену, с целью выкрасть у австрийцев «копье Оттона», или «копье Лонгина» — то самое, которым римлянин Кассий Лонгин ткнул под ребро распятого Христа. Ах, это копье, выкованное, по преданию, с соблюдением всех мистических ритуалов, — кто только им не потрясал! Иисус Навин сокрушил им стены Иерихона… Ирод Великий, Оттон Великий, Константин Великий и Карл Великий побеждали, держа его в руках. Только Наполеон сплоховал: по легенде, копье у него украли перед самым походом на Москву.

Теперь фрагмент этого копья в виде ржавого куска металла без толку пылился в венском музее Хофбург. Экспедиция туда, правда, готовилась скорее как грабеж со взломом. Но недаром фон Зеботтендорф столько лет боролся со своим плебейским alter ego. Магистр научился все окружать возвышенной тайной и подбирать таких исполнителей, которые, даже грабя музей, сумеют остаться на недосягаемой для простых смертных моральной высоте.

В Шотландию вызвался отправиться Гесс. Сделать это он собирался открыто, например, под предлогом установления какого-нибудь летного рекорда. Весной 1920 года офицер Добровольческого корпуса Рудольф Гесс не принимал участия ни в каких глупых путчах, а усиленно тренировал свои навыки летчика, заодно разбрасывая антисемитские листовки над рабочими митингами. Мифы мифами, но нужно было и дело делать.

6

«— Мы нация войны. Но материальная, механическая война — это только внешняя форма. Мы проиграли такую войну потому, что были слепы и глухи к той войне, что велась в ином мире, за кулисами внешних событий. Мы дрались, как дети, не услышав подсказки взрослых. Мы победили бы, если бы услышали их голоса — голоса наших богов, желавших сделать нас современниками будущего. Запомни — войны тел есть прикрытие войн за души. Но чтобы стать полководцем в такой войне, ты должен войти в мир, где картезианский разум больше не сливается с реальностью.» — Гербигер продолжал говорить… Гитлер продолжал слушать… Но, как это постоянно теперь случалось, его понимание наглухо заклинило незнакомое слово. На этот раз слово было — «картезианский». С этого места все, что скажет Гербигер, придется просто запоминать, чтобы после разбираться самому.

Вернувшись в Мюнхен, Гитлер полез в словарь и нашел там толкование: картезианцы — монашеский орден, XI век, французские Альпы, долина Шартрез. Ну и… чего там эти монахи придумали, какой такой особый разум?

Хорошо, под рукой всегда был теперь всезнающий Гесс, который сказал: «Да нет, монахи тут ни при чем. Carthesius — так по латыни произносится имя Декарт».

Именно теперь, в начале 20-х, Адольф Гитлер проклинал свою безалаберную молодость, из которой вышел тридцатилетним недоучкой.

Вообще, стоило только сунуть в политику нос, как все стало трудно, труднее, чем он ожидал. Он всегда был одиночкой, индивидуалистом, «пастухом». Но прежде чем вернуться в эту единственно возможную для себя форму существования и уже не в воображении своем, а наяву погонять стадо, нужно было самому пожить в нем, усвоить его законы, выучить себя им подчиняться. А как иначе познать механизмы подчинения, если не пропустить их через собственную плоть?! Так учил Гербигер. И после утыканного иглами ящика, но уже не в ущерб теоретическим беседам, «пророк» предложил своему ученику пройти следующую ступень, как он это называл, «врастания в вожди». «Ты делаешь много глупостей, Адольф, — сказал он. — Как все дилетанты, ты самоуверен и тороплив. Ты смешон. И ты беспомощен. «Испанский сапог» — вот что нужно твоему самолюбию. И все восемь клиньев вбить».