Женщина-птица - Карл-Йоганн Вальгрен Страница 4

Она замолкает, словно ждет ответа.

— Не знаю, — прерываю я молчание.

— Что значит — не знаю? Ясно же, что я хочу слишком многого, потому что здесь никого нет, никого и ничего, по крайней мере для нас, и ты это знаешь не хуже меня.

— А может быть, ты неправа?

— В чем это я неправа?

— Может, и в других местах то же самое.

Она улыбается так, словно хочет показать, что знает жизнь куда лучше, чем я.

— Тут даже и думать нечего. Такие вещи чувствуешь сразу. Я, во всяком случае, чувствую. Здесь — ничего, там — все…

Анита замолкает. Наверное, она все так и сделает, как задумала, — уедет из Фалькенберга и найдет что-то другое, что-то куда более интересное в другом месте. Сама я так не уверена. Нас с ней отличают не только обстоятельства, приведшие нас сюда, но и сила желания. Анита сильнее и мужественнее, ее ничто не остановит. А я — слаба и боязлива, я, может быть, так и не решусь уехать.

— Мне просто интересно, — ее голос выводит меня из задумчивости, — разве люди в этом городе уже ничего не ждут от жизни? Ничего больше, кроме долгого ряда спокойных бессмысленных лет? Предел мечтаний: играть в этой деревне какую-то роль, быть заметной фигурой… в Фалькенберге! Словно бы им какого-то витамина не хватает, какое-то хроническое безволие… у них нет ни воли, ни даже мечты о чем-то другом. Они довольны — их узнает официантка в кафе «Ритц», они не забыты…

Она смеется и придвигается поближе.

— Но мы-то уедем, Кристина. Сначала этим летом. В Париж или в Лондон. А окончим гимназию — переедем в Гетеборг… или Стокгольм… куда угодно, лишь бы там что-то происходило.

Мы молчим. Несколько человек просовывают руки в окошко, и я ставлю на их запястьях печать с Тулльбру, прямо на коже. Многие не будут смывать штемпель до понедельника, он будет напоминать им о танцах, о дешевых удовольствиях.

Анита сидит, закрыв глаза и не шевелясь. Она такая тоненькая… тоненькая и взъерошенная, как птица. Откуда только берется сила в этом щуплом теле? Я знаю, что у Аниты были периоды депрессии, она даже чуть не уморила себя голодовкой. «Мне казалось, что я занимаю слишком большой объем в комнате… что я этого вроде бы не достойна… поэтому я перестала есть. От меня только тень осталась»… Ей тогда было тринадцать, она жила в Гетеборге. Родители развелись, но вся боль их развода словно бы досталась Аните. Анита хотела прочь от всего этого, так же, как и я… она и сейчас еще легче перышка. Анита, она и сейчас еще носит мешковатые платья, чтобы не казаться такой худой. Анита… у нее и сейчас еще нерегулярные месячные — организм мстит за эксперименты. Она каждую ночь видит во сне своего исчезнувшего отца, ей снятся кошмары, он является ей в виде дьявола или дракона и хочет убить ее… Нет, не этот горький опыт отличает ее от меня, не смертельная голодовка, не жертвы, принесенные ею на черный алтарь рухнувшего брака родителей. Нас отличают только сила воли и мужество, ничто другое. У нее они есть, а у меня нет.

Я думаю о своих родителях. Почему они до сих пор не развелись? Мы живем в другое время, теперь все по-другому. Мама и папа… Последние годы они не в состоянии даже ссориться. Я думаю об их молчании, когда мы с братом заняты своими делами… это молчание, тяжелое и бесформенное, заполняет комнату, словно газ, готовый в любую секунду взорваться. Я вижу, как они сидят каждый в своем кресле перед вечным телевизором; мама с кроссвордом или вязанием, что за разница; слова, как и пряжа, скользят у нее между пальцами; папа, отсутствующий, кивающий невпопад, смеющийся над шутками в программе, которые никто, кроме него, не понимает. Потом он уходит в свой букинистический… Бедный папа, сирота, он до сих пор оплакивает своего пропавшего брата… Ни словом они не обменяются, он и мама, ни словом за целый вечер… даже не глянут друг на друга с пониманием.

Боже, господи Боже мой, что у них общего? Сын постарше, дочка помоложе, дети уже на пути к своей собственной жизни… и все? Ничего не значащие воспоминания, все более размываемые временем?

— Кристина!

Анита трясет меня за плечо, словно будит. Я и не думала спать.

— Мы можем идти. Уже почти двенадцать. Они закрыли вход.

Я киваю и подымаюсь. Странно, в глазах почему-то мерцает, словно бы я выпила лишнего. Анита наклоняется и шепчет мне в ухо:

— Я бы кого-нибудь трахнула сегодня… какого-нибудь чужака постарше и не из этого города. Кого-то, кто знает, что мне надо, и кому на меня наплевать. Это звучит как извращение?

— Не для того, кто тебя знает, — тихо говорю я.

— Ты-то меня хорошо знаешь, — смеется Анита, — даже слишком хорошо.

В первом часу наконец появляется группа. Осветитель колдует у своего пульта, музыканты словно плывут в волнах киновари и охры. Мне почему-то представляется: они приехали сюда, чтобы рассказать мне какую-то тайну или указать выход. Я смеюсь про себя этой мысли — подумать только, как много я значу в своих собственных глазах. Мне же нет еще и восемнадцати.

— А почему твой брат не пришел послушать? — спрашивает Анита. — Или он слишком занят собственным творчеством?

Я качаю головой. Йоран, мой старший брат, никуда и не выходит, если ему самому не надо выступать, он говорит, что у музыкантов его поколения научиться нечему. В прошлый раз на танцах он выступал с Миро и своей группой — играли песни, которые только им и были знакомы. Девочки с первого курса жались поближе к эстраде, чтобы он их заметил, но когда у него в руках гитара, он никого и ничего не замечает. Йоран с его мечтательными глазами… иногда мне кажется, он вообще не из этого мира.

Мой брат — мечтатель и талант. Он начал играть на гитаре еще ребенком в коммунальной музыкальной школе. Сейчас он первый гитарист города, и учитель хочет послать его учиться к знаменитому педагогу в Гетеборг. Папа никак не может решить — идет борьба между талантом Йорана и семейной экономикой. Но мне кажется, Йорану все равно. Для него имеет значение только музыка. Не дорогие педагоги и школы, а музыка. Каждое эре, что он зарабатывает, помогая папе в букинистическом, идет на музыку: записи, ноты… в музыкальном магазине Свенссона он меняет свои электрогитары на все лучшие и лучшие. А по вечерам сидит у себя в комнате, играет гаммы или разучивает соло гитары со своих любимых записей Джанго Райнхардта и Мэджик Сэма. Мама, понятно, волнуется — она всегда волнуется. Брат старше меня на год, ему скоро девятнадцать, он на четвертом курсе гимназии. Его осенние оценки никуда не годились, и он решил пропустить год. Мама считает, что музыка мешает ему учиться: «Как он будет жить?… Никто не гарантирует, могут настать трудные времена».

Как мы могли получиться такими разными? Брат, уравновешенный и спокойный, в его жизни все встало на свои места, — он довольствуется тем, что имеет, он не хочет стать никем другим, — только оставаться именно таким, какой он есть. Брат, обожающий музыку и природу, знающий название каждой сухой травинки, брат, унаследовавший папины правильные черты лица и красивые глаза, брат, которого не мучит тоска, счастливый брат… А я — полная ему противоположность.