Письма в Древний Китай - Герберт Розендорфер Страница 4

Я понял, что протестовать против ареста — а это, без сомнения, был арест — не имеет смысла. Я подбадривал себя, утешаясь надеждой, что императорское правосудие не могло пасть так низко, как пали нравы простого люда, а это значит, что мне нечего бояться. Ведь я невиновен. И потом, я прибыл не для того, чтобы бояться, а чтобы наблюдать. А то, что путешествие будет связано с риском, мы с тобой оба знали. Правда, я не ожидал, что со мной в первый же день будут обращаться как с преступником. Но в конце концов я решил, что и это лишь обогатит мой опыт, собранный во время путешествия в будущее.

Повозка стражников оказалась узкой и тесной, как дешевый паланкин, — очевидно, она была казенная. Сиденье, впрочем, было мягкое. Один из зеленых стражников уселся рядом со мной, другой впереди, там, где у повозки внутреннее колесо. Внутри повозки сильно воняло, и когда она загремела и помчалась, я снова лишился чувств. С тех пор я уже несколько раз ездил в повозках Ма-шин. Привыкнуть можно ко всему. От быстроты я теперь больше не теряю сознания, но с открытыми глазами ездить не могу до сих пор. Когда дома и деревья мчатся мимо с такой — истинно нечеловеческой! — быстротой, мне кажется, будто кто-то громадным скребком ранит все мои чувства, лишая меня способности воспринимать окружающее. Предполагаю, что именно этот скребок быстроты лишил и всех «здешних» жителей способности к тонким ощущениям. Возможно, поэтому они так грубы и неловки.

Стражники привезли меня в большие и темные палаты. Там было много таких же стражников. Очевидно, в мире все-таки есть вещи, способные пережить века и даже тысячелетия. Помню, однажды, на тридцать втором году жизни, когда я был еще гуанем седьмого ранга, мне пришлось вместе с императорской комиссией побывать в тюрьмах портового города Хайчжоу. И тогда мне показалось, что во всех тюрьмах одинаково пахнет — чем-то прогорклым и затхлым. Вот и в этих палатах, куда они меня привели, я узнал тот же самый запах и понял, что это тюрьма. Да, некоторые обычаи и вещи действительно сохраняются веками. Жаль только, что этой способностью обладают, судя по всему, далеко не самые лучшие обычаи и вещи.

В тюрьме, где, по всей видимости, размещались и начальники стражи, меня отвели к такому начальнику. Перед этим один из стражников отобрал у меня сумку и все перерыл в ней. Когда меня вели по длинным, темным, пропитанным затхлостью коридорам, сумку мою нес стражник — вряд ли потому, что хотел оказать мне почтение.

К начальнику я уже и не пытался обратиться с речью. Я молчал и лишь слегка кланялся, когда он говорил. А говорил он все на том же громком, резком и немелодичном языке наших несчастных потомков. На его лице тоже отразилось недоумение. Меня усадили на грязную скамью. Сумку вернули, вероятно, не найдя в ней ничего опасного. Многие стражники входили в комнату, очевидно, от нечего делать, и разглядывали меня. Несмотря на мое незавидное положение, меня это развеселило. Хотя, в общем, мне было не до смеха.

Некоторое время спустя начальник вышел и вернулся вместе с человеком, не носившим одежды стражников, — по-моему, это была женщина. Она попыталась заговорить со мной. Я догадался, что они пригласили переводчика, но языка, на котором говорила женщина, не понимал. Тон и громкость ее речи были почти такими же, как у всех, кто ко мне обращался до сих пор. Потом приводили других переводчиков, всего, наверное, человек десять. Сначала у меня была слабая надежда, что кто-нибудь из них заговорит на нашем языке. Но потом я ее оставил, да и начальник стражи, видимо, тоже.

Сколько все это продолжалось, сказать не могу. Однако, когда ушел четвертый переводчик, кто-то из младших стражников, видимо, настроенный ко мне дружелюбно, принес тарелку, выдавленную из железа; на ней лежали вещи, которые после внимательного осмотра показались мне съедобными. Он же сунул мне в руку какой-то инструмент — потом я видел много таких инструментов, но о них позже, — тоже из железа. Он называется «Вэй-ка». Здешние люди поступают весьма разумно, не прикасаясь к пище руками, а перенося ее в рот при помощи этого инструмента. Есть мне из-за волнения и страха совсем не хотелось, к тому же лежавшая на тарелке пища вызвала у меня отвращение: это была серая зернистая каша (отдаленно похожая на рис), на которой лежало несколько кусочков чего-то черного, при ближайшем рассмотрении оказавшегося мясом. Сверху все это было полито чем-то густым и красным. Я сказал себе: ты прибыл в будущее не для того, чтобы испытывать отвращение, а чтобы накапливать опыт и наблюдать. И я немножко поел этой каши. На вкус в ней чувствовалась главным образом соль, к тому же она была слишком горяча. Потом я убедился, что «здесь» все, даже люди образованные, едят пишу обжигающе горячей. Так что инструменты Вэй-ка необходимы им еще и по этой причине: если бы они ели, как мы, они бы обожгли себе все пальцы.

Мясо на вкус отдавало кожей и тоже было слишком горячим.

Я немного поел и, решив, что на этот раз узнал достаточно, сделал одну восьмую поклона — в конце концов, начальник стражи по рангу гораздо ниже меня, — и вернул железную тарелку и инструмент Вэй-ка. Когда я показал жестами, что хочу пить, мне принесли сосуд из стекла, наполненный какой-то неприятной на вид белой жидкостью — коровьим молоком, как я узнал позже. Да-да, они пьют здесь молоко от коровы! Мне сделалось плохо от одного его запаха, и в первый момент я даже подумал, что меня задумали отравить. Покачав головой, большеносый забрал у меня сосуд с молоком и принес другой, в котором было около четверти шэна [7]воды, и я ее выпил. Вода была хорошая.

Когда пришел десятый переводчик, мне показалось, что после долгой ночи с дождем и снегом взошло яркое солнце: у него было обычное человеческое лицо. Ростом он был хотя и выше меня, но все же не так высок, как все остальные. Тем большим было мое разочарование: он тоже не понимал меня. Наверное, он был с Южных островов [8]. Возможно, там люди не так сильно изменились, как в нашей многострадальной столице. Или где в таком случае я нахожусь? Надеюсь, у меня будет возможность это выяснить. Однако язык в любом случае неузнаваемо изменился. Даже иероглифов, которые я начертил, он не смог разобрать.

Между тем настал вечер. Меня заперли — да, мой верный и дорогой Цзи-гу, твоего любимого Гао-дая, гуаня четвертого ранга и начальника Палаты поэтов «Двадцать девять поросших мхом скал», заперли в тюремной камере. Но меня это уже не взволновало. Перед этим меня заставили участвовать в каких-то церемониях, видимо, ритуальных. Для начала мои пальцы обмакнули в черную тушь, а потом приложили к бумаге. Возможно, так здесь отгоняют злых духов. Потом меня отвели в комнату, где один стражник долго колдовал с какой-то коробочкой, испускавшей маленькие молнии. Меня при этом усадили на табурет и заставили смотреть сначала вперед, потом налево, а потом направо. И каждый раз из коробочки вылетали молнии, однако со мной ничего не случалось. Наверное, это был обряд очищения. На всякий случай я трижды отвесил волшебной коробочке две трети поклона. Если уж они так суеверны, подумал я, нужно уважать их чувства. В тюремной камере было неуютно, холодно и грязно, и запах там был все такой же затхлый. Однако я улегся на одну из стоявших там скамей и прикрылся грубым коричневым одеялом. И заснул — вздохнув перед этим о тебе, мой друг, о своей любимой Сяо-сяо (которая так часто спала рядом со мной), и о подушке из голубого шелка, и о мягком одеяле цвета шафрана, посылавших мне дома такие прекрасные сны. Так что свою первую ночь в этом далеком будущем я провел в тюрьме. Что поделаешь, всякий опыт полезен. Надеюсь, что это останется самым неприятным из ожидающих меня здесь переживаний. Наверное, это даже хорошо, что неприятность произошла в самом начале. Мне по-прежнему кажется, что дальнейшее пребывание здесь подарит мне открытия главным образом добрые и полезные. Хотя иногда я бываю близок к отчаянию в этой туманной дали будущего. Увы, несмотря на ясную погоду, я действительно брожу здесь точно в тумане, не разбирая дороги. Рассеется ли он когда-нибудь?