Мы, животные - Джастин Торрес Страница 4

Однажды поздним вечером, в невыносимую жару, Папс повез нас всех на озеро. Ни на ком не было ничего, кроме плавок или купальника, и Ма заставила нас накинуть полотенца на спинки сидений, чтобы кожа не прилипала к винилу. Мы ехали по длинной дороге молча, как будто все сидели напротив телевизора, только перед глазами у нас была жара, в ушах — тоже.

Ма и я не умели плавать, поэтому Папс устроил нам небольшой круиз: она ухватилась сзади за его спину, я — за ее спину, и он поплыл, разводя вытянутые руки и по-лягушачьи отталкиваясь ниже нас ногами, а наши ноги с поджатыми пальцами просто волочились в воде.

Время от времени Ма показывала мне на что-то: вот утка, откинув назад голову на длинной шее, садится на воду и бьет перед собой крыльями, вот водный клоп на тоненьких ножках рябит поверхность озера.

— Не надо далеко, — просила она Папса, но он двигался дальше, гладко и неторопливо, и берег за нами вытягивался, утончался, гнулся и наконец превратился в поросший лесом полумесяц, немыслимо темный и далекий.

Посреди озера вода была темней и прохладней, и Папс вплыл прямо в скопление склизкой, черной как вар листвы. Мы с Ма пытались отгрести ее от себя, но одной рукой надо было держаться, поэтому в конце концов листва стала кружиться около нас и липнуть пиявками к нашим ребрам и ногам. Папс схватил и поднял в воздух пригоршню листьев, жижа стала просачиваться у него между пальцами, усеивая воду крапинками, и тут же появились рыбки величиной с сигарету и принялись клевать кусочки листьев.

— Слишком далеко заплыли, — сказала Ма. — Давай обратно.

— Скоро, — сказал Папс.

Это ненормально, начала говорить Ма, что Папс так хорошо умеет плавать, как будто родился здесь, в этой глубинке, а не в шести часах езды к югу, не в Бруклине. В Бруклине, сказала она, никто плавать не умеет. Больше всего воды в одном месте она видела, когда кто-нибудь из мужчин квартала открывал пожарный гидрант. Она сказала, что никогда не прыгала через струю, как другие дети, — грубая забава, ничего приятного, — но ей нравилось стоять поодаль, на краю тротуара, и чувствовать, как вода заливает щиколотки.

— Я замужняя уже была и родила трех мальчиков, когда первый раз вошла во что-то поглубже, чем лужа, — сказала она.

Папс не стал объяснять, когда и где он научился плавать, но он вообще не упускал случая учиться всему, что помогает выжить. Мышцы у него для этого были, воля — тоже. Он шел к неразрушимости.

— А с тобой у нас все наоборот, — обратилась она ко мне. — Растешь среди всех этих озер и рек, братья твои плавают как рыбки в аквариуме, а ты-то почему не умеешь?

Она спросила это так, словно впервые меня встретила, словно не знала событий моей жизни — не видела моих неуклюжих, приводящих в ужас попыток на глубине, не знала про тот случай в бассейне, когда меня вытащил старшеклассник-спасатель и меня вытошнило проглоченной водой на траву, когда на меня уставились сотни глаз и крики, плеск, свистки — все вдруг умолкло, потому что люди стали смотреть на мою тщедушную хилость, смотреть и ждать, когда я заплачу, что я и сделал, — словно ей только сейчас бросилось в глаза, как странно, что я тут, держусь за нее и Папса, а не там, с братьями, которые как вбежали в воду, так стали друг друга топить, макать головой, а потом выскочили на берег и пропали среди деревьев.

Я не мог, конечно, ей ответить, сказать правду: что я боюсь. Единственной, кто в нашей семье решался что-то подобное произнести, была Ма, и чаще всего она не боялась даже, а просто ей было лень самой спускаться в подпол или она хотела заставить Папса улыбнуться, пощекотать ее, подразнить, притянуть к себе, хотела дать ему знать, что по-настоящему только одного боится — быть без него. Но я — я бы скорее оттолкнулся и тихо скользнул вниз, к черному дну озера, чем признался в страхе ему или ей.

Но мне и не надо было ничего говорить: Папс ответил за меня.

— Он научится, — сказал он, — вы оба у меня научитесь.

И после этого все долго молчали. Я смотрел, как серебрятся на воде осколки лунного света; смотрел, как летают кругами, каркая, темные птицы, как ветер поднимает ветки деревьев, как покачиваются сосны. Я чувствовал, как остывает озеро, и ощущал запах мертвых листьев.

Потом, после всего, что случилось дальше, Папс повез нас домой. Он сидел за рулем, как был, без рубашки, спина, шея и лицо у него были исполосованы — где-то всего лишь ярко-красные линии, поврежденная кожа, где-то уже подсыхало, а где-то еще поблескивала свежая кровь, — и я тоже был весь исцарапан, потому что она запаниковала и, когда он от нас оторвался, уцепилась за меня, взгромоздилась сверху. По дороге Папс сказал ей:

— А как еще ты думала научиться?

В ответ Ма, которая чуть не утопила меня, которая вопила, визжала и впивалась в меня ногтями, которая пришла в такое дикое исступление, в каком я ее еще не видел, Ма, кипевшая такой злостью, что вперед, рядом с Папсом, посадила Манни, а сама села на заднее между мной и Джоэлом, села и обняла каждого одной рукой, — в ответ Ма перегнулась через меня и открыла на быстром ходу дверь. Я опустил глаза и увидел несущееся, смазанное от скорости полотно дороги, обочину, а за ней — гравийный карьер. Держа дверь открытой, Ма спросила:

— Ну? Что теперь? Научим его летать? Давай я летать его научу, а?

Папсу пришлось остановить машину и успокаивать ее. Мы с братьями выскочили наружу, подошли к обрыву, расстегнули штаны и помочились с высоты.

— Это правда она тебя так искромсала? — спросил Манни.

— Пыталась на голову мне залезть.

— Ну что за… — начал он, но не договорил. Он был на два года старше Джоэла и на три года старше меня. Мы ждали, чтобы он окончил фразу, вынес суждение, но он только взял с земли камень и запустил вперед со всей силы.

Из машины до нас долетали их голоса, их спор, мы слышали, как Ма раз за разом повторяла: «Отпусти меня. Отпусти, понял?», и смотрели на проезжающие большие фургоны, из-за которых дрожала наша машина и дрожала земля у нас под ногами.

Потом Манни засмеялся и сказал:

— Черт, я подумал, она тебя за дверь выкинет.

И Джоэл тоже засмеялся; он сказал:

— Черт. Я подумал, что ты полетишь.

Когда мы наконец вернулись в машину, Ма опять сидела спереди, и во время езды Папс одной рукой обнимал ее за шею. Он дождался самой лучшей минуты, когда все умолкли и успокоились, когда на ум пришли постели, ожидающие нас дома, — и повернул голову, посмотрел на меня через плечо и спросил голосом, полным тепла и любопытства: