Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл Страница 4

Он весело рассмеялся, потом принюхался к напомаженным волосам племянника. На миг губы его коснулись Володиной макушки. Мой брат замер. Глаза его, зеленовато-карие, встретились с моими. Я отвел взгляд, мне было неловко не столько за него, сколько за нашего бедного дядю, который, так и не заметив недовольства племянника, вскоре покинул гостиную, часто стуча каблуками по полу. Володя остался сидеть в кресле — так, точно ничего не случилось, — неторопливо переворачивая страницы книги и подчеркнуто не обращая внимания ни на удалявшегося дядю, ни на младшего брата, мимо которого, все еще стоявшего в дверях, дядя Рука проскочил, словно и не признав его.

На следующее лето дядя Рука снова приехал в Рождествено. Раза три или четыре в неделю он появлялся у нас к полдневному завтраку. Покончив с едой, все выходили на веранду, к турецкому кофе и папиросам, дядя же хватал Володю за запястье.

— Пойдем, милый отрок, — услышал я однажды, задержавшись на пороге столовой чуть дольше необходимого. — Удели минутку твоему бедному дяде. В Италии мальчики твоих лет очень любят эту игру. «Покататься на коне» — так они ее называют.

И он, застонав, приподнял поеживавшегося Володю и усадил его себе на колени.

— Уф! Какой ты стал большой. И посмотрите, какие у нас красивые бедра. А это что же — синяк? Желтый, как дыня. Не болит? Из мальчиков с такими бедрами вырастают великолепные наездники. Ты ведь хочешь стать когда-нибудь кавалерийским офицером?

Слуги невозмутимо собирали тарелки. Сильные бедра взрослого мужчины покачивали вверх-вниз вынужденного наездника. Тщетно боролся Володя, тщетно молотил по воздуху длинными голыми ногами — дядя Рука прижимал сзади губы к его шее, мурлыча: «Тише, тише. Trés amusant, n’est-ce pas? [8] А хочешь, я тебе спою?»

Я беззвучно выскользнул на веранду. Пока мы завтракали, прошел ливень, и теперь вновь вспыхнувшее солнце посверкивало на мокрой листве лип и тополей нашего парка. Из столовой долетали наполовину выпеваемые, наполовину выдыхаемые фразы: «Un vol de tourterelles… strie le ciel… tendre» [9].

В конце концов отец произнес:

— Лоди, перестань докучать дяде.

И почти мгновенно появился Володя — волосы растрепаны, один белый носок сполз ниже щиколотки, на голых бедрах — коралловые следы пальцев.

— Посиди с нами, — пригласил его отец, однако мой брат, словно не услышав, молча сбежал по ступенькам и унесся в густые заросли парка. Володя был очень странным ребенком.

Появился и дядя Рука, покрасневший от недавних усилий, в смявшемся белом летнем костюме.

— Какой одухотворенный мальчик, — сказал он.

— Выпейте кофе, Вася, — предложил отец.

— Нет-нет, — ответил мой дядя. — Кофе не хорош для моего сердца.

— Ничего с вашим сердцем страшного не случится, — сказал отец. — Вы еще всех нас переживете.

Приезжал к нам летом и наш двоюродный брат, Юрий Рауш фон Траубенберг. Родители его развелись, и Юрий проводил время то в Варшаве, где отец его был генерал-губернатором, то на скучнейших водах, куда его мать, моя тетя Нина, отправлялась в поисках удовольствий и ради излечения от трудноопределимых болезней. Охотник до земных радостей, скандально непринужденный со слугами, нимало не удрученный отсутствием родительского внимания, бывший четырьмя годами старше меня, Юрий дружил с Володей, не со мной. И все же я благоговел перед этим красивым, долговязым нарушителем всяческих правил. Он и Володя часами пропадали в парке, разыгрывая там проработанные до мельчайших деталей истории из жизни ковбоев и апачей, которые они извлекали частью из дешевых сенсационных журнальчиков, проглатываемых ими целиком, а частью из собственного не менее сенсационного воображения.

Лишь в редких случаях принимал я участие в их забавах, и самый для меня памятный пришелся на лето 1910 года, когда они обратились ко мне с интригующим предложением: не соглашусь ли я сыграть в их приключениях роль прекрасной девицы? Уговорить меня труда не составило, и вскоре я, закутанный в шаль, оказался привязанным к стволу дерева, вокруг которого они скакали, издавая безумные индейские вопли, а затем остался один, поскольку сложная интрига игры увлекла их в какое-то другое место. Время от времени я видел, как они, засев в кустах, палят друг в друга из духовых ружей. Меня, привязанного к дереву, посетила неприятная мысль, что они могли обо мне и забыть, но в конце концов друзья возвратились — уже не похитителями, но освободителями — и принялись, ликуя, отвязывать меня, при этом Юрий, а вернее сказать, отважный мустангер Морис клялся мне, прекрасной Луизе Пойндекстер, в верности. Как-то под вечер он, слишком уж перевоплотившись в своего героя, дошел до того, что поцеловал меня в губы, — к вящему неудовольствию Володи и моему замешательству. После этого очаровательного эпизода меня к участию в их играх больше не приглашали.

В результате я и думать забыл о Юрии Рауше — до одного августовского вечера 1913 года. Между моей матерью и бабушкой Набоковой разыгралась ужасная ссора.

Главного нашего повара поймали на краже и решили уволить. Бабушка гневно противилась этому: повар провел в семье больше десятка лет, дети его страдают от разнообразных болезней, никто во всей округе и вполовину так хорошо, как он, готовить не умеет. Я взял книгу и ушел подальше от шума, на берег мирно вившейся по нашей земле Оредежи, решив углубиться в обстоятельства бурной дружбы Копперфильда и Стирфорта. Вот при их ссорах поприсутствовать стоило!

Я до того углубился в их мир, что приближения коней не услышал. Но затем, укрытый кустами желтой акации, увидел моего брата и Юрия: они скакали на неоседланных конях и, мало того, были голы — сбросили где-то одежду, чтобы насладиться томными послеполуденными часами au naturel [10]. Не ведая о моем присутствии, они направили скакунов в прохладную реку. Кони заметались из стороны в сторону, вспенивая воду, мутя ее; они скалили зубы, ржали и фыркали; выкатывали обезумелые глаза, раздували ноздри. Бока их поблескивали, точно бархатные. После нескольких бурных минут величавые создания выбрались, понукаемые бесстрашными всадниками, на берег, там мальчики спешились и привязали их. Теперь черед купания настал для людей. Прядая хвостами, кони наблюдали, как мой брат и кузен входят в реку и останавливаются, когда вода поднимается до середины их бедер. Кожа Володи была пропечена солнцем, у Юрия она осталась белой, как молоко. Они окропляли друг друга священной водой Оредежи, взвизгивали и ухали, поочередно залезали один другому на плечи и спрыгивали в воду. Юрий немузыкально горланил обрывки цыганских песен. То были всего лишь мой брат и кузен, однако в предвечернем свете они казались мне посланцами небес.

Купание закончилось слишком скоро. Я был уверен, им и в голову не приходит, что где-то поблизости могу находиться я, боготворящий их, и все же уперся взглядом в обделенную моим вниманием книгу — лишь затем, чтобы обнаружить: вникнуть в содержание страницы мне больше не по силам. Даже когда они совсем уж скрылись из виду, я ощущал, как всю мою кожу покалывает остаточное электричество — точно гроза налетела и вдруг расточилась в сонной синеве летнего предвечерья. Я попытался восстановить недавнее, покинувшее меня чувство, как иногда дюжину раз повторял, сидя за фортепиано, какое-нибудь место из Гуно или Чайковского в тщетных стараниях уловить скрытое в музыке мимолетное обещание. И лишь спустя долгое время гудение пчелы в зарослях желтой акации вырвало меня из tristesse [11], в которую я безотчетно погрузился.