Мёд жизни - Лидия Сычева Страница 4

Женя поняла, что значит «ослепнуть от горя» – у неё резко упало зрение. Сидела, подшивала домашние брюки. Тыкала ниткой в иголку – наугад, не видя. «Возьми, не пожалеешь, – убеждала её торговка. – Я тебе со скидкой продам, потому что с манекена. У меня и зять носит, и муж. В них не только по дому, но и по улице можно ходить. Российского производства!»

И действительно, Ване полюбились эти брюки, понравились. Вот что значит, когда с хорошим сердцем проданы.

Одежду она выбирала с большим тщанием, и ложки – чайную и столовую, и вилку (потом докупила). «Столовое серебро» для больницы.

Она всё время теперь ставила себя на место других, тех, кому было ещё хуже, и ужасалась. На банкетке у входа в нейрореанимацию плакали молодые женщины – Лейла и Роза, жена и сестра. У Тимура обширный инсульт, «на полголовы».

– Он выздоровеет! Он справится, он сильный! – уговаривали они друг друга.

Через сутки врачи нашатырем приводили в чувство упавшую в обморок Лейлу. После, прибитые горем, в черных платках, женщины приходили в отделение за справкой.

Она шла по коридору нейрореанимации, стеклянная стена отделяла её от пациентов: бесформенные тела в памперсах, старухи с обнажёнными сумками грудей, испитые небритые мужчины, покалеченные в авариях парни, перекошенные инсультами старики, синюшные женщины с бессмысленными лицами; они были опутаны трубками, подключены к мерцающим огоньками аппаратам, они походили на гигантских, прикованных к опорам осьминогов, они стонали, хрипели, испражнялись, кто-то кричал в безумии…

«Да это же ад, страшный суд!» – ужаснулась она.

Заведующий отделением оказался душевным, улыбчивым мужчиной средних лет. «Ему бы психотерапевтом работать!» – подумала Женя, робко вглядываясь в ясные глаза в опушке из густых ресниц. Павел Николаевич сидел в своём светлом, уютном кабинетике за компьютером и деловито, двумя пальцами, печатал врачебную бумагу.

– Я вам разрешаю бывать в отделении, ухаживать за пациентом. Мы его отдельно положили, а то ему будет со всеми шумно, видите, какой у нас контингент…

– Спасибо вам огромное!

– Если будут какие-то проблемы, сразу зовите дежурного врача.

Ваня лежал в палате с глухой, а не стеклянной перегородкой, через стенку от ординаторской. Над кроватью – номер «16». Это была заброшенная палата-кладовка, огромная комната с высоченными потолками. За ширмой в обилии громоздились ящики с физрастворами, медоборудованием, рядом стояла заправленная чистым кровать.

Места было много и воздуха много, и было огромное окно с жалюзи. Днём, когда в него било солнце, Женя закрывала створки. Присмотревшись к действиям врачей, она научилась мерить давление на огромном аппарате, где бойко бежали кривые сердечного ритма. («Вы аккуратней только, – сказала медсестра, – аппаратура очень дорогая, не расплатитесь, если поломаете».)

Но Женя ничего не поломала. Здесь, в реанимации, она сама возвращалась к жизни, к тому высокому напряжению, в котором жила их любовь, к сверхчувству, имевшему свои права – поверх жизненных предписаний и законов.

Жизнь шла своим чередом, и она изумилась, что в метро много молодых, здоровых, весёлых лиц, что тут деловой и чуть разгульный настрой. Жизнь, оказывается, шла и за пределами реанимации; а она не видела, не слышала ни зимы, ни оттепели, всё проходило мимо, ухало в бездонную гать, которую ей следовало замостить, проложить через неё дорогу на сухой берег, к живой жизни.

В метро крепкие, широкоплечие парни хохотали (она поймала себя на чувстве, что смотрит на них осуждающе), девчонки в модных шубках стреляли глазками, притворяясь, впрочем, что им нет никакого дела до грубых мужланов.

Да, шла жизнь, которая прекрасно будет идти и без них, без их любви. Значит, любовь нужна, прежде всего, им самим – для спасения.

В ту зиму – первую зиму их любви – тоже шел снег, стоял жуткий мороз – как сейчас, только тогда зима была ещё дольше, казалось, что ей не будет конца.

У неё было бедное пальто на «рыбьем меху», но длинное, в пол, как шинель, они ходили по паркам и целовались в мороз.

– А давай помечтаем… Как я выздоровею, и мы с тобой будем ходить по бульварам. Потом посидим в кафе, потом я тебе буду играть…

Женя кивала. Нет, она ни о чём не хочет мечтать! Она хочет прожить этот день благополучно, а что будет завтра? Она даже думать не хочет про завтра, она живёт одним днём, одной заботой, одной надеждой, одной молитвой.

В лифтовое зеркало на неё смотрела красивая молодая женщина. «Возьми меня с собой», – твердила она.

Отодвинув смерть, они были счастливы, может быть, так счастливы, как в первые дни их любви.

Стояли немыслимые, чудовищные морозы, но она их не чувствовала – стужу она переносила легко. И бессонницу, и бескормицу – легко. Тяжело она переносила только его страдание.

На Крещение, 19-го утром, она всё прикидывала, где взять святой воды. И путь всё не вырисовывался, получалось долго, неудобно. Как вдруг, уже подъезжая к «Театральной», она вспомнила о храме на Ильинке, прямо у метро «Площадь Революции», куда они однажды заходили вдвоем.

Она побежала туда, и всё устроилось – очередь была совсем небольшая, потому что на разливе стояло несколько женщин; она и свечи успела поставить, и помолиться.

Потом она смачивала его святой водой, поила его, не особо, впрочем, веря в чудо, не надеясь.

И только через год, когда она увидела колокольню этого храма в морозном небе, она вдруг вспомнила, что на следующий день ему стало сильно лучше, он почувствовал себя почти здоровым… А тогда она даже не поняла, не оценила чуда.

Поздней ночью она вышла из метро и вдруг почувствовала, что страшное напряжение последних дней её отпустило, что в мире что-то изменилось, «сдвинулось», и что она, похоже, вырвала его у смерти; что сейчас будет передышка, и оттого ей стало даже чуть скучно, чуть обидно, и каким простым и ординарным показался мир вокруг!

Произошел перелом. Она будто бы вышла из шахты, тяжелого забоя, усталая и отупевшая.

И она даже пожалела, что эти несколько дней в реанимации миновали. Они снова вернули, возвратили её к первым дням их любви, к первородному высокому чувству.

– Вам, конечно, фантастически повезло, что удар обошелся без фатальных последствий – мозг не пострадал. Кровоизлияние обширное, величиной с яблоко. Чудо, что кровь ушла в желудочек. Но слабость, головные боли, проблемы с координацией ещё будут долго.

Если у любви есть крылья, то они несли её в этот день, поднимая, как птицу, над землёй. Они ведь были созданы друг для друга изначально, но что-то сбилось в настройках истории – их жизни развели по параллельным орбитам. А любовь поломала всю «астрономию» судеб, и они всё равно встретились, всё равно, назло козням и несовершенствам мира.

– Хоть посмотреть на мозг великого человека, – говорил Миша Корнеев, рассматривая у окна снимки компьютерной томографии и качая головой.