Безутешные - Кадзуо Исигуро Страница 4

Поначалу эти прогулки доставляли Густаву огромное наслаждение. Однако участившиеся встречи с дочерью и внуком вынудили его заметить многое из того, что ранее он без раздумий отмел бы в сторону, но очень скоро он уже не в силах был делать вид, что все обстоит благополучно. Прежде всего, вопрос касался настроения Софи. В первые разы она прощалась с ними весело, спеша в центр города за покупками или к подруге. Позднее она стала уходить понурившись, как если бы ей нечем было занять себя. Далее обнаружилось, что эта хандра, чем бы она ни была вызвана, начала сказываться на Борисе. По правде говоря, его внук почти постоянно пребывал веселым и бодрым. Но носильщик подметил, как то и дело, в особенности при упоминании о домашних событиях, по лицу мальчика пробегала тень. А две недели назад случилось происшествие, которое пожилой носильщик никак не мог выкинуть из головы.

Густав проходил с Борисом мимо одного из многочисленных кафе Старого Города, как вдруг заметил за окном свою дочь. Навес затенял стекло, позволяя хорошо разглядеть помещение: Софи сидела там одна за чашкой кофе с безутешным видом. То, что она не нашла в себе сил покинуть Старый Город, не говоря уж о выражении ее лица, потрясло Густава: он даже не сразу вспомнил о Борисе и необходимости отвлечь его внимание. Было уже поздно: Борис, проследив за взглядом деда, отчетливо увидел сидевшую в кафе мать. Мальчик тотчас же отвернулся – и оба продолжали прогулку, ни словом не обмолвившись об увиденном. К Борису скоро вернулось хорошее настроение, но эпизод чрезвычайно встревожил Густава и с тех пор не выходил у него из головы. В сущности, именно воспоминание об этом инциденте и придавало ему ту озабоченность, с какой он встретил меня в вестибюле и которая вновь охватила его, когда он показывал мне мой номер.

Густав пришелся мне по душе – и я проникся к нему сочувствием. Очевидно, он давно уже был погружен в свои мысли, и теперь, в любую секунду, мог потерять контроль над собой. Я подумывал, не поговорить ли с ним по душам, но, едва Густав завершил свой обход, на меня вновь навалилась непреодолимая усталость, которую я испытывал с тех пор, как сошел с трапа самолета. Я решил отложить разговор и отпустил Густава, не поскупившись на чаевые.

Не успела за Густавом закрыться дверь, как я, не раздеваясь, рухнул в постель и невидящим взглядом уставился в потолок. Сначала мои мысли продолжал занимать Густав и его разнообразные заботы. Затем мысли мои перескочили на разговор, который состоялся у меня с мисс Штратман. Было очевидно, что в городе от меня ожидали чего-то большего, нежели просто концерта. Однако восстановить основные детали визита мне не удавалось. Глупо было не побеседовать с мисс Штратман более откровенно. Копию расписания я не получил не по своей, а по ее вине, и моя пассивность оправдания не имела.

В памяти у меня всплыла фамилия «Бродский» – и на этот раз я отчетливо уяснил, что не столь давно что-то о нем не то слышал, не то читал. Потом мне вдруг припомнился один момент из моего сегодняшнего длительного перелета. Огни в салоне были притушены, соседние пассажиры спали, а я при слабом свете лампочки для чтения изучал программу визита. Мой сосед, очнувшись от дремоты, перегнулся ко мне и беспечным тоном задал какой-то вопрос касательно футболистов – участников розыгрыша Мирового Кубка. Не желая отвлекаться от своего занятия, я сухо бросил что-то в ответ и вновь углубился в расписание. Все это представилось мне теперь совершенно ясно. Мне воочию виделись толстая серая бумага, на которой была отпечатана программа, тусклое пятно света, отбрасываемое лампочкой для чтения, припомнилось и ровное гудение моторов, но – сколько я ни старался – содержания документа вспомнить никак не мог.

Усталость вновь накатила на меня волной – и я решил не ломать себе голову, а лучше немного вздремнуть. Я хорошо знал по опыту, насколько все проясняется после отдыха. Можно будет пойти поискать мисс Штратман, объяснить ей недоразумение, заполучить копию и попросить растолковать все, что потребуется.

Я уже начинал дремать, но внутренний толчок вдруг заставил меня открыть глаза и устремить их в потолок. Некоторое время я пристально его рассматривал, потом сел в постели и огляделся вокруг с нарастающим чувством узнавания. Я вдруг понял: комната, где я нахожусь, служила мне спальней в те два года, когда я жил с родителями в доме тетушки на границе Англии и Уэльса. Я огляделся по сторонам, потом снова улегся на спину и направил взгляд на потолок. Его недавно отштукатурили и перекрасили, он казался просторней, карнизы были убраны, а лепные розетки люстр полностью переделаны. Тем не менее это был, несомненно, тот самый потолок, на который я так часто смотрел, лежа в давние дни на узкой скрипучей кровати.

Я перевернулся на бок и вгляделся в пол. Под ноги мне был подостлан темный коврик. Мне вспомнилось, что некогда именно здесь лежал потертый зеленый половик, на котором несколько раз в неделю я аккуратно выстраивал ряды пластмассовых солдатиков: их было больше сотни, и я хранил их в двух жестяных коробках из-под печенья. Я протянул руку и провел кончиками пальцев по коврику – и тут передо мной всплыло воспоминание: однажды в полдень, когда я с головой ушел в мир моих солдатиков, снизу послышалась яростная перебранка. Голоса звучали так свирепо, что даже я – ребенок лет шести-семи – я понял: ссора далека от заурядной. Я все же успокоил себя, что ничего необычного не происходит, и, прижавшись щекой к половику, продолжал военные действия. В середине половика зияла прореха, всегда доставлявшая мне массу неприятностей. Но на этот раз, на фоне доносившихся снизу криков, меня впервые осенило, что прореха может служить зарослями – преградой, которую мои солдаты должны преодолеть. Это открытие меня по-настоящему взволновало: еще бы, оказалось, что помеха, угрожавшая подорвать мой воображаемый мир, на самом деле легко превращается в его составную часть. «Заросли» стали впоследствии ключевым фактором во многих битвах, которые я разыгрывал.

Все это припомнилось мне, пока я продолжал упорно глазеть на потолок. Конечно же, я хорошо понимал, что все окружающее меня в комнате основательно переделано. Тем не менее мысль, что после стольких лет я вновь оказался у себя, в моем детском святилище, приносила мне чувство глубокого удовлетворения. Я закрыл глаза – и на миг мне почудилось, будто вокруг меня по-прежнему расставлена та самая старая мебель. В дальнем углу направо – высокий белый гардероб со сломанной ручкой. На стене у меня над головой – рисунок собора в Солсбери, выполненный моей тетушкой. Прикроватная тумбочка с двумя ящичками наполнена моими тайными сокровищами. Напряжение дня – долгий полет, путаница с расписанием, проблемы Густава – отступили в сторону, и я ощутил, как медленно соскальзываю в глубокое обессиленное забытье.