Охотники за удачей - Дмитрий Леонтьев Страница 4

— Как бывает порой убедителен человек, имеющий в запасе пару банок с консервами, — улыбнулся Врублевский. — Такому аргументу сложно что-либо противопоставить. Но, признаться, я уже созрел для этого «предательства»…

Квартира, на последнем этаже пятиэтажного, дореволюционной постройки дома была действительно просторной и светлой. Правда, это скорее угадывалось за невероятным количеством холстов и рам, превративших квартиру в запасники какого-то музея.

— Милости прошу, — Ключинский распахнул одну из дверей. — Балкон, вид на парк и даже камин имеются. Лепные потолки приносят, правда, больше хлопот, чем радости. Первые пятьдесят лет они радуют глаз, а потом самым предательским образом норовят заехать в глаз куском штукатурки… Но в целом, жить можно. Нравится?

— Очень, — признался Врублевский, — Не знаю, как вас и благодарить.

— По возможности проводя со мной вечера за бутылкой хорошего вина у камина в гостиной, — старик отставил трость в угол и сгреб в охапку лежащие прямо на паласе холсты. — Конечно, это в том случае, если вас не раздражает и не утомляет старческая болтовня. Но часто докучать я вам не буду. По терминологии психологов, я — «сова». Люблю работать до глубокой ночи. Почему-то в это время мне лучше думается. Берите вот этот мольберт и несите его в соседнюю комнату. Я покажу, куда его поставить.

Врублевский направился было к мольберту, но на полдороге задержался, заметив стоящие вдоль стены готовые полотна.

— Это ваши? — с искренним восхищением спросил он, пробираясь поближе к картинам. — Послушайте, это же действительно очень красиво. Красиво и талантливо… И это все нарисовали вы?

— Я, — подтвердил старик и ненадолго скрылся в соседней комнате, относя новую охапку холстов.

Вернувшись, подошел к Врублевскому и встал рядом, задумчиво глядя на полотна.

— Это я писал еще в молодости, — сказал он. — Видите, краски еще слишком яркие, чересчур контрастные, все слишком оптимистично, порой излишне категорично и наивно. Не могу сказать, что они нравятся мне сейчас. В них нет индивидуальности, слишком много поверхностности. И как раз потому, что я слишком старался быть индивидуальным, непохожим на других. Это не такая уж редкая ошибка молодых художников: так хочется быть непохожим, что сливаемся в этом желании со всеми. Тогда у меня еще не было опыта, но была неутомимая жажда самовыражения…

— И все же это очень интересно… И необычно, — Врублевский взял одну из картин в руки, — Демон, коленопреклоненный перед женщиной…

— Это Князь Тьмы и Изида. Душа Мира. В греческой мифологии ее образ нашел отражение как Афродита, богиня любви. Старая легенда. В одной из самых древнейших религий мира, распространенной задолго до христианства, буддизма и ислама, говорится, что в мире есть три основные силы: Бог, дьявол и Душа Мира. И все они, столь разные, трудятся над одним делом — совершенствованием мира. Почему- то мне показалось, что если кого-то и способен полюбить Князь Тьмы, то только богиню любви, а Душа Мира, в свою очередь, не могла бы остаться безучастной к коленопреклонению самого сильного и свободолюбивого воина. Если вы заметили, Володя, то женщины, даже самые лучшие из них, предпочитают все же сладостные, одуряющие и эффектные пороки, чем самоотверженное, трудолюбивое созидание. И знаете, может быть, они правы. Как нельзя одновременно служить Богу и богатству, так нельзя одновременно отдаваться делу и женщине, — неожиданно он хитро улыбнулся, — Я думаю, если бы дьявол влюбился, ему пришлось оставить свое занятие по совращению рода человеческого. Ох, уж эти женщины! «Либо я, либо все остальное»…

Врублевский слушал, рассматривая картины. Их сюжеты действительно были очень необычны. То жуткий уродец, взирающий из зеркала на прекрасного юношу, напоминал о существенной разнице между внешностью и сущностью, то Коперник и Галлилей, увлеченно беседующие, склонясь над разложенными на столе чертежами, словно и не разводила их в стороны не знавшая милосердия молва, то лукавый Одиссей что-то задорно рассказывал внимательному Гомеру, смотревшему на него мудро и чуть иронично своими ярко-синими глазами.

Неужели действительно заинтересовало? — спросил старик. — Приятно. Право слово — приятно… К сожалению, я мало общаюсь с молодежью, так уж сложилось, что учеников у меня нет — раньше запрещали преподавать, а потом… Как-то не сложилось… Но ваше внимание опровергают утверждения газетных и телевизионных пессимистов о том, что современная молодежь не интересуется ни картинами, ни книгами…

— Книги я и впрямь не люблю, — сказал Врублевский, — Наверное, потому, что раньше любил очень сильно. Воспитывался на идеалах добра и справедливости. А потом оказалось, что благодаря этому воспитанию вдвойне больно, когда жизнь прикладывает тебя мордой об стол. За это я на них и обиделся. Нет в жизни алых парусов, Григорий Владимирович, вот ведь в чем беда. Нет.

— Есть, — возразил старик. — По Неве плавает бригантина, и белые ночи играют бликами на ее парусах. Для тех юношей и девушек, что любуются ими, этот корабль является символом их романтических устремлений. Есть книга Грина, рождающая в воображении наполненный соленым ветром алый шелк… Не обижайтесь на них, Володя, они не хотели разочаровывать,

они хотели окрылять. К этим сказкам возвращаются. Возвращаются, уже многое познав, изведав и во многом разочаровавшись. Разочарование кратко. Жизнь слишком длинна для одного разочарования.

— Если б одного, — вздохнул Врублевский. — Если б одного… но не будем об этом…

— Не будем, — согласился старик. — Если картины действительно понравились вам, то я могу оставить вам пару, для украшения стен комнаты. Как видите, с мебелью у меня не густо… Я даже знаю, что могу вам предложить. Сейчас… сейчас…

Он потер ладонью лоб, о чем-то вспоминая, потом уверенно прошел в дальний угол комнаты и, выбрав один из свертков, протянул Врублевскому. Развязав обтягивающую холст бечеву, юноша развернул картину. На полотне была изображена лесная дорога в сумерках и сломанная карета на ней, окруженная хищно оскалившимися волками. Подстегиваемые голодом звери почти вплотную подступили к освещенной полной луной фигуре стоящего в центре картины человека. Юноша в форме корнета держал вскинутую к плечу скрипку, и судя по выражению его лица, последняя мелодия скрипача не была наполнена ни плачем, ни отчаянием. Так можно было играть только гимн жизни. Умирать так же, как и жил — бесстрашно до отчаяния, осмысленно, задорно…

— Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка, что такое темный ужас начинателя игры! Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки, у того исчез навеки безмятежный свет очей, духи Ада любят слушать эти царственные звуки, бродят бешеные волки по дороге скрипачей. Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье, и уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи в горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь. Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ! Но я вижу — ты смеешься, эти взоры — два луча. Но, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ и погибни славной смертью, страшной смертью скрипача! — прочитал старик. — Это отрывок из «Волшебной скрипки» Гумилева… Подойдет?