Его звали Бой - Кристина де Ривуар Страница 39

— Успокойтесь, Викторина. Пресвятая Дева сама за вами придет, — отвечает сестра.

Старуха прекращает стонать, обнажает в улыбке лиловые десны, сестра Мария-Эмильена сочувственно проводит рукой по ее спине. Потом оборачивается. Все оборачиваются. Машина Доходяги только что встала перед мэрией. За ней — фургончик. Солдаты открывают заднюю двустворчатую дверь, забираются внутрь и выгружают зачехленный рояль. Доходяга объясняет мэру на своей тарабарщине, что это рояль из лагеря в Рокасе; его предшественник реквизировал инструмент в Байонне; немецкие офицеры — джентльмены: Доходяга хотел бы вернуть рояль владельцу в Байонне.

— Хорошо, — говорит мэр, — я этим займусь.

Он не благодарит, не спрашивает, вернут ли владельцам и автомобили с мулами и велосипедами. И как Нара получит назад свой катафалк, а безногий — свою тележку. У него ироничный и добродушный вид. Болтай себе, как будто отвечает он рахитичному Доходяге, если б вас не разбили наголову, не прикончили, знать бы ты не знал про этот рояль… А я вспоминаю Воскорукого, который играл Моцарта, Шопена и Штрауса для узников из Рокаса. Сердце-то у него было, у Воскорукого. Слушая его игру, мой военный крестник, Акибу, уроженец Берега Слоновой Кости, возможно, думал о тамтаме. А алжирец, которого убили в соснах, мой алжирец, как будто слышал шелест ветра в пальмах.

— Они уходят из лагеря? — шепчет встревоженный голос.

— И из лагеря, как отовсюду, черт побери! — отвечает другой, веселый.

— Но кто же тогда будет стеречь негров?

— Негров? Слушай, и правда, кто будет стеречь негров?

Доходяга снова сел в машину и возглавил колонну, направляющуюся в сторону шоссе. За ним едет фургончик, на котором привезли рояль, грузовики с лесопилки, автомобили на газу. Следом — батальон велосипедов, во главе с мсье Куртом. Замыкают шествие повозки с мулами, двуколка мясника и осел, впряженный в катафалк. Тележка безногого осталась посреди площади: никто из побежденных не захотел выглядеть увечным. В беззлобной тишине Нара наблюдает за отступлением оккупантов.

— А негры? — снова заводит встревоженный голос (голос мадам Дурт, самой увесистой святоши поселка, она потянет на сто кило).

Перед мэрией собирается толпа. Я разглядела заломленный берет мэра и баклажанную шевелюру тети Евы.

— Их там по меньшей мере две тысячи, — говорит мадам Дурт.

— Три тысячи негров, — подхватывает Хрум-Хрум. — Что вы с ними будете делать, господин мэр?

Мсье Дармайяк приподнимает берет и чешет в затылке.

— Что я с ними буду делать? Что я с ними буду делать? У вас есть какие-нибудь мысли на этот счет, мадам Бранлонг?

— Во всяком случае, не освобождайте их! — категорично заявляет Хрум-Хрум.

— Без сторожей они сами освободятся, мадам Бранлонг…

— Господи Исусе, какой ужас! — восклицает мадам Дурт. — Наши девушки. Представляю, что начнется… Эти дикари со своими животными инстинктами…

— Сначала гунны, теперь каннибалы! — вставляет Хрум-Хрум. — Такое разнообразие!

Мсье Дармайяк перестает чесать в затылке:

— Я позвоню своему кузену, он служит в префектуре. У них там наверняка есть резервисты, готовые помочь. Если б нам могли прислать бывших солдат колониальных войск…

— Колониальные войска — это было бы чудесно, — говорит мадам Дурт. — Они сумеют усмирить три тысячи дикарей. Знают, как за них взяться.

— Во всяком случае, они возьмут их в кольцо, — заключил, сияя, мсье Дармайяк.

— Поторопитесь, — молит мадам Дурт. — Ради… ради наших девушек.

Хрум-Хрум высмотрела меня и тонко пискнула:

— Наших беззащитных девушек…

Я отвечаю ей взглядом мороженого судака. Поселковый горбун, местный донжуан, выпячивает грудь:

— А что такое с нашими девушками? Мы-то на что, разве мы не защитим их добродетель?

Раскатился лукавый смех и тут же оборвался. Присутствующие не забыли, что их только что обокрали: велосипед, пусть самый старый, все-таки лучше своих ног, тем более когда после работы. Мясник ворчит: ему будет не хватать Пикадора. И двуколки тоже. На чем он отправится за овцами в поле? Он бы хотел, чтобы мэр в первую очередь занялся им, но мэр отправляется звонить своему кузену, служащему префектуры. Сестры возвращаются к себе, держа детей за руки. Волей-неволей толпа разошлась. Огромная мадам Дурт поспешно удаляется: она забаррикадируется у себя дома; многие жительницы поселка поступят так же. Пока мундиры воинов колониальных сил не сменят немецкую зелень, они места себе не будут находить. А я вспоминаю дикарей из Рокаса. Как они расхаживают, точно звери в клетке. Их замкнутые лица. Эти дикари, которых кормят репой, мороженой картошкой и жидким супом и которые могут надругаться (так у нас говорят) над нашими девушками… Я видела их в прошлое воскресенье, еженедельные свидания не отменили, стояла хорошая погода, прямо для них, они были медлительны, неразговорчивы. Акибу сказал мне как обычно: спасибо за суп, сразу на душе легче стало. Если бы Акибу оказался на свободе, он набросился бы на меня? Надругался бы?

Я возвращаюсь домой. Папы все еще нет. Я обедаю с бабкой и теткой. Мелани прислуживает нам, но сегодня — в последний раз. Давеча она шепнула: сегодня ночью я сбегу, я не хочу, чтобы меня остригли. Я утешала ее, как могла. Папа никогда не позволит, чтобы с тобой плохо обошлись, Мелани. И я тоже. Это благодаря тебе не забрали моих лошадей. Она вздрогнула:

— Это мсье Курт вам сказал?

— Да, он еще сказал «шёне Мелани».

— О, бедняжка, как мне его жаль! Еще больше, чем мсье Отто. Никогда мне уже не встретить такого, доброго, ласкового, услужливого. Местные мужики…

Тетя Ева наблюдает за ней, словно облизываясь, но ждет, пока она вернется на кухню, чтобы потереть руки и намекнуть на сучек, которых вскоре накажут за их ссученность. Вчера Мелани дала ей понять: если мадам будет и впредь попрекать, она, Мелани, вернется домой (в Капбретон). И Горищёк заметила ей кислым тоном: Ева, ты, конечно, сама встанешь к плите, когда у нас не останется прислуги. А Ева-то даже яйца всмятку сварить не умеет… Она перенацеливает свои стрелы:

— Послушай, ты, — это «ты» относится ко мне. Она ненавидит еще и мое имя, — повезло тебе, что твои лошади остались здесь.

Я что-то ворчу, чтобы это соображение повисло в воздухе. Но Горищёк улавливает, к чему она клонит:

— Чем ты объяснишь такую милость?

И Хрум-Хрум:

— У тебя был хороший друг среди последних оккупантов? Может быть, уродец полковник? Или его секретарь, тот, без указательного пальца?

Мимо. Я — стена. Тогда Горищёк добавляет с ясными глазами:

— А ты не боишься, что твоих лошадей заберут свои? Оккупация была тягостной, люди изголодались. Конина — такое же мясо, как любое другое. Жестковатое, но питательное.