Мы над собой не властны - Мэтью Томас Страница 39

Коннелл смертельно боялся той минуты, когда учитель выходит из класса, оставляя его на растерзание одноклассникам. И вот на уроке географии миссис Эрлих отправилась в уборную, а Лору Холлис поставила у доски — записывать фамилии тех, кто плохо себя ведет. Коннелл примерно представлял, что сейчас будет. На этот раз Пит Макколи подбежал к доске, схватил тряпку и швырнул в Коннелла. Правда, промахнулся. Зато с задней парты бросили карандаш, потом другой и на этот раз попали по затылку. Коннелл не повернул головы. Хохот в классе гремел, как ставни на ураганном ветру. Даже приятели Коннелла — такие же, как он, зубрилы и чудики — немножко подхихикивали. Лора никого не записывала, а Хуан Кастро стоял на стреме у двери. Пит подобрал тряпку и припечатал Коннеллу к спине. Тот потом так и не смог оттереть меловое пятно с форменного пиджака.

А раньше он дружил с этими ребятами. Они по большей части жили в многоквартирных домах, так что им очень пригождался его двор. Там было их место встречи, там они оставляли свои велосипеды. Коннелл ходил вместе с ними тырить освежитель дыхания в универмаге «Вулворт». Сам не воровал, только стоял рядом и жутко нервничал — вдруг охранник их поймает. Выскочив за дверь, мальчишки тут же начинали пшикать освежителем в широко раскрытые рты, выпендриваясь, точно это какой-то наркотик. Освежитель якобы нужен был для свиданий с девочками. Шейн Данн и Пит Макколи заявляли, будто уже занимались сексом, и Коннелл не видел оснований им не верить. Каждое лето при отъезде из летнего лагеря Детской католической организации в автобусе была хоть одна беременная семи-восьмиклассница.

А в четвертом классе случилось происшествие, изменившее всю его жизнь. Как-то весной вся компания отправилась в парк на Семьдесят восьмой улице помогать старшему брату Хуана — у него там была назначена разборка. Коннелл опомниться не успел, как уже шел вместе с одноклассниками в шеренге парней постарше, а навстречу двигалась другая такая же шеренга. Рядом кто-то вытащил нож. Коннелл продолжал идти вперед, словно под гипнозом, хотя был совершенно уверен, что его порежут в общей свалке. Тут раздался вой полицейской сирены. Дальше Коннелл воспринимал происходящее как в замедленной съемке. Он отчетливо понимал, что в конце концов его арестуют и все его будущее рухнет. Строй рассыпался. Они с друзьями успели добежать до великов и помчались по Тридцать четвертой авеню к дому. Коннелл бешено крутил педали, сердце бухало в груди, словно за ними гнался крокодил, норовя цапнуть за пятку.

После этого Коннелл стал общаться с другими заучками из маткружка. Начиная с пятого класса он получал за контрольные не меньше девяноста пяти баллов из ста. Дважды побеждал на турнире по математике, один раз — по английскому, один раз по естественным наукам. Он не хвастался своими достижениями, как Элберт Лим, не тыкал другим в нос их ошибками, как Джон Ын, и все равно его дружно травили. Быть может, потому, что он сидел неподвижно, как деревянный солдатик, и не оборачивался. Не отвечал, если на уроке его окликали, — не хотел сердить учителей. И больше не давал списывать. К тому же он был толстый. Сам не заметил, как в третьем классе начал толстеть. К восьмому подрос сантиметров на десять, и жир постепенно замещали твердые мускулы, но это было уже не важно: он жирдяй, и точка. Хуже того — он единственный из всего класса поступил в лучшую католическую старшую школу в городе. Наверное, сто лет пройдет, пока ему доведется поцеловаться с девчонкой. Ровесники в нем как будто чуют что-то не то. Раньше, когда становилось особенно плохо, он разговаривал с отцом. А теперь просто спускается в подвал и выжимает штангу.

На большой перемене он при всякой возможности шел в церковь помогать на панихиде, — лишь бы увильнуть от школьной столовой. Все равно он теперь не обедал. А если приходилось, потом вызывал у себя рвоту. Хотел себе литые мускулы, без грамма жира, как у коллекционных фигурок супергероев.

В узком пространстве церкви с высокими сводами из темноты выступал только освещенный алтарь, особенно ковчег со Святыми Дарами. Коннеллу нравилось рассматривать лица прихожан. Он был самым лучшим служкой — приходил всегда первым, а службу знал не хуже священника. Он не переминался с ноги на ногу, как другие мальчики. Стоял истуканом, держа в руках тяжелую книгу. Судорогу в сведенных от усталости руках и ногах он посвящал Господу как некую жертву.

Физкультуру он ненавидел, хотя был довольно спортивным и в дни соревнований в кои-то веки мог пригодиться команде. Главный кошмар — необходимость переодеваться к уроку. Какой-то неведомый садист решил, что ученики должны надевать физкультурную форму под школьную одежду, и таким образом начало урока превращалось в своеобразную пародию на стриптиз. Они раздевались прямо в зале, при всех, — мальчики у одной стенки, девочки у другой. Коннелл старался даже не смотреть в сторону девочек, а то, если другие мальчишки заметят, умрешь от позора. Вниз или по сторонам глядеть тоже нельзя — назовут голубым. Поэтому он смотрел в потолок — почти такой же высокий, как в церкви, — и на окна под самым потолком, на уровне земли. Их держали всегда открытыми, из-за чего внешний мир там, снаружи, казался мучительно близким.