Фата-моргана - Евгений Шкловский Страница 39

Это создает некоторую неловкость, но что поделаешь? Удается обойтись и без имени – с помощью «эй» или «послушай». Да, собственно, это и необязательно – не так часто возникает такая необходимость. Если на то пошло, не так уж часто они с ней и встречаются, хотя живут теперь в одной квартире. «Привет», «пока», «как дела» – и все. Нормальные отношения. А сказать «Рената» почему-то язык не поворачивается. Это она для брата Рената (иногда он ее еще «зайчиком» называет) и для родителей, а для Севы – кто? Белое свадебное платье и только (даже если она в джинсах или юбке).

Если бы она была женой, тогда проще и понятней, материальней, что ли, а невеста – нечто призрачно-туманное. Сколько раз они уже сидели все вместе за столом на кухне, но он все равно не мог смотреть, как она ест (между прочим, как все люди, ложкой и вилкой, и жует точно также). Если бы ее не назвали братниной невестой, он бы, наверно, и относился к ней иначе, но тут… Вроде бы обычная девица (чернявая и с усиками), но как с ней обходиться – непонятно.

Севе, в общем, наплевать, чем они там занимаются в комнате за закрытой дверью. Однажды случайно (забылся), не постучавшись, туда заглянул и увидел: Рената (невеста) лежит на боку, подперев голову рукой, на этой их широченной тахте – колени поджаты, а ноги обернуты подолом длинной серой шерстяной юбки (для тепла), и книгу читает, а брат за их общим (когда-то) с Севой столом что-то пишет. Мирная такая, почти идиллическая семейная картина – он даже комнаты не узнал, будто в чужой дом заглянул.

Брату в этом смысле подфартило – по причине его старшинства и невесты: теперь комната – его (родители даже не сказали, что временно), и Севе ничего не остается, как смириться со своим зашкафным существованием, осваивая иной вид из окна (те же голуби плюс ветви вымахавшей аж до шестого этажа березы). Иногда, правда, вспыхивает обида, что в твоей комнате – совершенно чужой человек, даже не родственник (обычно там селили наезжавших из других городов родных – их у отца и матери немало по необъятным просторам родины, на Новый год нередко съезжались к ним, а Севе с братом стелили на раскладушке и на сдвинутых стульях).

Все бы ничего, но только вдруг Сева понял, что комната для него кое-что значит и что запрет входить туда, во всяком случае в отсутствие брата, сильно его задевает. Поэтому, когда никого нет (родители на работе), он осторожно прокрадывается туда. То есть открывает и входит, но все равно что прокрадывается (запрет). Теперь там пахнет совсем иначе, чем когда они жили вместе с братом. Аромат женских духов (мать духами не пользуется), предметы женской косметики на столике возле большого овального зеркала (тоже новая вещь), сережки, небрежно брошенный на стул голубой ситцевый халатик…

Сева морщится. Брата теперь здесь меньше, чем когда-то. Книги, старая радиола «Сириус», все, что было их общим имуществом. Женский чуждый дух.

У Севы ощущение, что часть его прошлого вдруг провалилась куда-то, но вместе с тем возникло что-то другое, некая тревожная новизна, – ему трудно примирить эти два чувства. Как бы ни было, его постоянно тянет зайти в комнату брата (правильней сказать: невесты), он мнется возле двери, оглядывается настороженно, помня про родительский запрет, но все равно нажимает ручку и оказывается внутри.

Гулькают за окном голуби, солнечные лучи золотят вьющуюся в воздухе пыль – странная, будто воскресная тишина, хотя обычный будничный день. Всегда почему-то кажется, что здесь как-то особенно тихо – может, от его собственной настороженности, от опасения, что вот-вот кто-нибудь застигнет из родителей (а то вдруг невеста или брат).

Вообще-то ему нечего бояться: мало ли что понадобилось в этой комнате, ничего особенного – зашел и зашел. Однако запрет есть запрет, значит, родители что-то такое имеют в виду, раз именно ему туда нельзя. Иногда даже начинает мерещиться, будто от него что-то там прячут такое, тайное. И связано это, несомненно, с появлением невесты.

Ладно, когда она с братом здесь, но теперь-то их нет – можно бы запросто снова переселиться в освободившуюся, пусть временно, комнату, чтобы не мешаться друг у друга под ногами. Но родители проявляют какую-то удивительную щепетильность (такое слово), будто Сева мог там что-то набедокурить (трудно представить – что бы).

Однажды отец заглянул в комнату и увидел его там, на краю новой широкой тахты, застеленной красивым бежевым пледом (невестиным). Сева просто присел (на самом краешке), без всяких тайных намерений, ностальгически ощущая себя в знакомом продышанном пространстве, словно в колыбели (приятное ласкающее чувство), однако отец почему-то вдруг напрягся весь, даже покраснел от волнения, словно застал его за чем-то неподобающим, и строгим, непривычным, чуть ли не срывающимся от возмущения голосом спросил: «Зачем ты здесь?» Как если бы это было какое-то святилище и Сева мог осквернить его.

Чего вдруг?..

Да, у Севы случаются порой приступы любопытства, когда он вдруг начинает лихорадочно рыться, например, в отцовских архивах, бумагах, письмах, фотографиях или разных прочих вещах, включая и одежду. Это вполне объяснимо: от них веет незнакомой, но тем не менее близкой, отчасти даже родственной (отец же!) жизнью, которую Сева не может (как сын своего отца) полностью отделить от себя. Он как бы узнает ее, чужую (с металлической холодноватой отдушкой), словно сам был участником тех или иных событий, знаком с никогда невиданными людьми, а в отцовском пиджаке и рубашке с галстуком чрезвычайно похож на него в молодости (больше, чем брат) и кажется сам себе намного взрослее. Вроде как он – отец (или отец – он).

В конце концов, ничего такого уж постыдного в этом любопытстве нет: он ничего не берет без разрешения, не шпионит, а просто рассматривает предметы (вступает с ними в контакт), ожидая каких-то новых ощущений.

Но здесь, конечно, другое. Комната влечет его даже не столько своим уютом, сколько памятью. Здесь он болел воспалением легких, складывал кубики, лепил из пластилина, играл в солдатиков, стрелял из рогатки по голубям…

Здесь было его место, он привык к нему, а теперь чувствует себя лишенцем. У человека должна быть своя ниша, а он вдруг из нее выпал и там почему-то разместилась чужая женщина.

Рената.

Когда он возвращается из школы, то ловит себя на чувстве, что в той комнате хотя и никого нет, но все равно кто-то есть. Там происходит некая жизнь, которая забрана у него, а теперь еще и закрыта. Он топчется перед дверью, видя полоску дневного света из-под нее. А вечером оттуда просачивается электрический свет, словно включена лампа, хотя там никого нет. Только торчит в двери ключ, повернутый на один поворот – даже не от Севы, а чтобы не распахивалась от сквозняков или, возможно, как символ запрета.

Но ведь это не обычный запрет – в нем есть загадка, отчего еще сильнее подмывает нарушить. У Севы отняли не просто прошлое, но и будущее, с ним не посчитались – почему же он должен тогда беспрекословно исполнять чужую волю, даже если это воля родителей?

Вся полнота жизни вместе с комнатой (воспоминания и надежды) перешла к брату, Севе же не оставили ничего, кроме закутка за шкафом. Когда он думает об этом, ему становится жаль себя, в нем поднимается волна протеста, и он поворачивает ключ.