Ящик Пандоры - Марина Юденич Страница 39

— Эй, внученька, что с тобой? — Ее партнер, до этого добросовестно развлекавший какого-то общительного младенца в коляске, слегка коснулся ее локтя и попытался заглянуть через плечо. — Тушь потекла, да? Есть салфетка?

Тянуть дальше не было смысла, и Лена, собравшись с духом, резко повернулась лицом к тротуару и, стало быть, к тому или той, кто так пристально рассматривал ее из уличной толпы.

— Нет, шапка сползла, — как можно беззаботнее ответила она заботливому партнеру, теперь, напротив, сама стараясь разглядеть в пестром людском потоке знакомое лицо.

Никого даже отдаленно знакомого она не увидела и не наткнулась ни на чей пронзительный взгляд, но неуловимым, данным откуда-то свыше знанием поняла, а скорее почувствовала: именно в тот момент, когда она резко оборачивалась навстречу назойливому взгляду, его обладатель быстро отвел глаза. Ему или ей почему-то тоже не захотелось быть увиденным и, возможно, узнанным. «Странно все это», — подумала Лена, но тут же предположила, что издерганные нервы, напряжение от постоянного публичного внимания, необходимость при этом еще и изображать глупое, набившее оскомину протокольное радушие и жизнерадостность размалеванной идиотки попросту сыграли с ней злую шутку. Такое бывало. Особенно в первые дни ее изгнания с телевидения. Тишина и покой пустой квартиры были абсолютно невыносимы после бешеного ритма телевизионной жизни в стенах огромного мегаполиса-телецентра, где не различимы ни время суток, ни время года, где все несется и кружится вроде бы в смуте и хаосе, а на самом деле подчиняясь железной логике и железной структуре, поставленным на службу единому божеству — эфиру. Этот сумасшедший, нечеловеческий ритм становится для тех, кто хоть ненадолго прожил, сообразуя свой пульс с его стремительным биением, сильнейшим, незаменимым наркотиком; потому пускаются во все тяжкие и готовы служить самым богомерзким идолам талантливые, в общем, и некогда даже независимые люди ради того только, чтобы не быть отлученными от этого всепоглощающего ритма. Она не была исключением: в те дни, выражаясь языком наркоманов, испытывала сильнейшую ломку — ей начинали мерещиться в тишине пустой квартиры телефонные звонки или слабое пищание пейджера. Тогда ей казалось, что это звонят с телецентра, что о ней вспомнили, передумали, поняли, что поступили несправедливо и нелогично… Опрокидывая предметы, натыкаясь на мебель и больно разбивая коленки, она мчалась к телефону, чтобы в очередной раз понять, что он не звонил, лихорадочно нажимала кнопки на маленькой коробочке пейджера, чтобы убедиться в том же… Потом это прошло. Единственным остаточным явлением того недуга было лишь странное для нормального человека обстоятельство: Лена не могла себя заставить смотреть телевизор. Никогда, ни при каких условиях, как бы ни хотелось ей увидеть или услышать что-то, что должны были сказать или показать в эфире. Впрочем, она привыкла жить и с этой аномалией, придя с ней к некоему соглашению: запрет не распространялся на видеофильмы, и Лена довольствовалась этим.

Однако все это были воспоминания, причем отнюдь не из милых сердцу, и, стало быть, следовало без сожаления возвращаться в действительность. К тому же некоторое время, проведенное в душной подсобке, подействовало на Лену благотворно: она наконец отогрелась, и ей даже захотелось поскорее попасть домой, окончательно оттаять в горячей ванне и полакомиться на ужин чем-нибудь из заработанного нынче пропитания. Была еще одна причина, по которой Лена подсознательно спешила на улицу именно теперь, когда стрелки часов приближались к одиннадцати: сейчас там было пустынно. Толпа или просто небольшое скопление прохожих действовали на нее удручающе после дневного перенапряжения.

На улице и вправду было уже совсем пустынно, лишь изредка пролетали по ночному проспекту редкие машины. В морозном небе холодно мерцали колючие звезды, и одинокая, бледная меж ними, гордо царила полная луна. Снега не было, но с домов и деревьев слетала легкая алмазная пыльца, красиво искрясь в лунном сиянии и почти таком же голубоватом свете уличных фонарей, тщетно пытавшихся подражать великому светилу.

Лене потребовалось несколько минут, чтобы перебежать широкую магистраль проспекта, миновать еще несколько метров тротуара и нырнуть под высокую арку, ведущую во двор ее родного дома. Было морозно, и неспешной прогулки в полном одиночестве, которая была бы сейчас ей, как ни странно, желанна и полезна, конечно, не получалось: почти против воли Лена шла быстро. Но все же она успевала радоваться всему: и морозной свежести позднего вечера, и своему одиночеству в нем, а главное — тому, что сейчас ничто не напоминает о надвигающемся празднике, который, судя по всему, ей придется провести одной. Лена тряхнула плечом, забрасывая поудобнее тяжелую сумку с продуктами, но именно в эту минуту вдруг ощутила, что сумка как-то странно полегчала, словно кто-то подхватил ее сзади, пытаясь то ли отнять, то ли помочь Лене ее донести.

Она стремительно обернулась, готовая дать отпор, но не увидела сначала ничего страшного, напротив, из морозного синего полумрака к ней обратился тихий, ласковый голос.

— Снегурочка… — медленно произнес голос, а рука человека, говорящего эти слова, легко провела по ее волнистым кудрям, серебристым в лунном сиянии…

Оставалось всего несколько мгновений, отпущенных Лене в этой жизни, но их оказалось достаточно, чтобы она вдруг поняла: это тот самый человек, чей взгляд пронизывал ее из многоликой толпы. На большее времени ей не хватило.

Холодные, тонкие, но сильные пальцы неожиданно изящной руки сомкнулись на ее шее. В это время другая рука, сжимавшая рукоятку узкого, длинного ножа, с силой ударила ее в грудь, пробив тонкую ткань легкой куртки и толстый свитер под ней, — точный удар моментально достиг сердца, даже не успевшего испуганно встрепенуться перед кончиной.

«Смерть Снегурочки», — хлестко возвещала огромными алыми буквами, с которых словно сочились капли свежей крови, популярная бульварная газета, сопровождая кричащий заголовок не очень четким, зато занимающим почти всю первую полосу фото. Крупным планом: мертвое лицо молодой женщины с широко открытыми удивленными глазами, вокруг лица красиво разметались длинные пряди волнистых волос. Лоточник, торгующий газетами, был парень не промах: газета с интригующим названием и притягивающей взоры картинкой лежала поверх всех прочих, в самом центре развала — не заметить ее было невозможно. И замечали: у лотка толпился народ, покупали в основном эту. Пресыщенная вроде бы криминалом и кровью публика с энтузиазмом демонстрировала обратное.

Обычно Ванда оставляла машину на стоянке и до дверей института, в котором ей предстояло провести дна семинарских занятия, шла пешком. Но сегодня мест на стоянке не оказалось, и, решив рискнуть, Ванда подогнала свою новенькую «альфа-ромео» прямо к главному институтскому подъезду. «Ничего, — успокоила она себя, — вахтерам все равно делать нечего, попрошу — присмотрят из окна, а уж сигнализацию услышат совершенно точно, если что. Да и не рискнет никто сунуться: машина приметная, а вокруг вон сколько народа». Народу на тротуаре действительно толпилось много: вдоль институтского фасада выстроилась целая череда лотков с книжными, газетными, и журнальными развалами и возле них закипали, бурля и булькая, маленькие людские водовороты.