Сорок роз - Томас Хюрлиман Страница 39

— Ах, вот ты где!

— Где же мне еще быть, — ворчал он. — Ну, начинай!

Он решил воздерживаться от критических замечаний, и действительно, свиста она больше не слыхала. Нередко он погружался в дремоту, и, прежде чем уйти из ателье, она укутывала ему ноги пледом, вынимала из пальцев сигару, тушила ее в пепельнице, на цыпочках спешила прочь.

* * *

Пятница в декабре. Как обычно — с недавних пор, — она вернулась домой последним поездом. Войдя в переднюю, заметила, что в гостиной еще горит свет. Макс стоял у окна, засунув правую руку в карман брюк.

— Ну наконец-то! — буркнул он.

Макс выпил, она сразу заметила. На стеклянном столе бутылка фернета, пепельница переполнена, комната насквозь прокурена.

— Я звонил в консерваторию. Твой урок закончился в три.

— Ты же знаешь, после занятий мы остаемся поговорить. Тебе знаком Андре Жид? Чрезвычайно интересный автор.

— Вы, значит, обсуждали Жида…

Она медленно опустилась на канапе, сняла берет, спросила:

— Тебя снова обидели, дорогой?

— Эти идиоты еще пожалеют, — сказал Макс.

— Рано или поздно ты наведешь порядок в этой лавочке, я нисколько не сомневаюсь. Нужно только время. В буржуазной партии царит демократия, то бишь у лучших нет никаких шансов. Демократия — это диктатура посредственности.

— Как ты сказала?

— Это Ницше. Пошли спать. Ты устал и для фернета слишком молод. Ты видел его?

Макс хрипло рассмеялся.

— Твой отец, Мария, призрак, который не является никогда, даже в полночь. Черт побери! Я задыхаюсь в этом окаянном, затхлом кацевском доме! Кстати, и ты тоже. Мы тут лемурами станем. Пропадем.

— Как романтично!

— Не надо мне было жениться на тебе, — горько произнес он. — Слыхала, что болтают в городке?

— Неужто обо мне судачат?

— Ты, мол, пройдоха, каких еще поискать!

— Звучит не слишком дружелюбно.

— Ты по-прежнему якшаешься с этим художником?

— Дорогой, зачем ты спрашиваешь о том, что прекрасно знаешь! Я позирую Перси.

— Ты с ума не сошла?

— Нет, конечно. Перси — художник милостью Божией. Не забывай, на этой картине я навеки останусь молодой: девушка с кружевным зонтиком у озера, когда дует фён. В натуральную величину. Масло. В раме. Еще вопросы, дорогой?

Майер закрыл лицо руками.

— Я этого никогда от тебя не скрывала, Макс.

— Но не сказала, что это известно всем! По-твоему, как муж натурщицы я имею хоть минимальный шанс быть избранным даже всего-навсего счетчиком голосов?! Мы отстаиваем христианские ценности, дорогая моя!

— Особенно мясник, председатель ваш. Он в войну разбогател и разжирел. Между прочим, требуется известное мужество, чтобы выступить против махинаций этого мелкого капиталиста и его клики.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что у тебя такого мужества нет. Возможно, ты сочтешь меня снобкой, дорогой мой, но я терпеть не могу трусов.

Он усмехнулся, и его обаяние, которое Марии всегда нравилось, вдруг показалось ей слащавым.

— По какому, собственно, праву ты смотришь на меня сверху вниз?

— Ты так считаешь? Извини, я нечаянно. День у меня выдался утомительный.

— Могу себе представить.

— Тем лучше. В таком случае можно обойтись без пространных дискуссий. Мы расстаемся, я сниму в столице мансарду, а ты заведешь себе жену, приемлемую для ваших партийцев. Грудастую блондинку. Вроде Губендорф. Так! — Она встала. — А теперь мне нужно снять макияж, намазаться кремом, а еврейские волосы упрятать под сетку. — На пороге она остановилась и сладким голосом произнесла: — Неумолимые законы диалектики давно тебя опровергли. История идет в другом направлении. Просто ты еще не заметил. Покойной ночи, дружок!

Он шагнул к ней.

— А вот ты заметила.

— Потому что общаюсь с правильными людьми.

— Я бы не прочь с ними познакомиться.

— С такими, как Жид, Шёнберг или Шостакович.

— Ого! Крупные умы!

— Они как острия копий впереди мирового духа.

— Вместе с тобой и товарищем Айслером.

— Мы скорее во второй шеренге.

— Какая скромность!

— Главное — не быть мещанином.

Макс побелел от ярости. Изобьет ее?

— Взять, к примеру, Пикассо. Его-то ты знаешь? Или нет? В искусстве и в жизни нужно быть современным, бескомпромиссно-современным.

Макс сардонически рассмеялся.

— Макс! Ради Бога!

Он схватил ее запястье.

Она отпрянула.

Он потащил ее к канапе.

Она стукнула его по голове сумочкой, прошипела:

— Прекрати!

Макс прижал ее к кожаной обивке, и пока он расстегивал ремень на брюках, из скрипучего диванчика и из глубин прошлого, из мрачных сводов подвала, повеяло ароматом, который превратил испуг в вожделение. Она скинула туфли, чувствуя, как дыхание становится жарче, тяжелее, чаще, и внезапно наверху, на потолке, в белом ламповом плафоне возникло серое пятно, должно быть мушиная гробница.

— Не так громко, — прошептала она, хихикнув, — папá не спит, вдруг он услышит!..

— Ну и пусть, — фыркнул Макс, — пусть услышит…

* * *

Мария предчувствовала дурное. Вопреки всем планам, Майер ни на сантиметр в партии не продвинулся, потому что мясник, главный здешний заправила, на дух не выносил молодого обер-лейтенанта, угадывая в нем не просто соперника, но будущее. Что бы Майер ни делал, мясник сажал его на мель, старое время хитро оборонялось от нового, и, увы, похоже, что «Девушка с кружевным зонтиком у озера, когда дует фён» вообще доконает амбиции супруга. Перси конечно же прислал приглашение на вернисаж, и они конечно же должны пойти, это не подлежит обсуждению. У знакомой консерваторки Мария позаимствовала шляпку а-ля Грета Гарбо, белую, с широкими, мягкими полями, надела шубку маман, а поскольку мероприятие было публичное, Майер облачился в парадный мундир, с фуражкой, кожаной шинелью и кортиком на поясе. Вперед, в атаку!

Когда они появились в переполненной галерее, председатель партии, сопровождаемый всем правлением, двинулся им навстречу.

— Добрый вечер, господин обер-лейтенант, — пропищал он, — если не ошибаюсь, это ваша супруга.

Мясник имел в виду ее портрет, красавицу в белом на фоне лилового фёнового пейзажа; массивные телеса подчеркнуто медленно повернулись к стене, заставив весь эскорт тоже совершить поворот и высокомерно прошествовать мимо нее, живой Марии.