Никола Тесла. Портрет среди масок - Владимир Пиштало Страница 39

— Хочешь заботиться о ком-нибудь? — злился Сигети на хозяйку. — Тогда позаботься сама о себе!

— А что же вы о себе не заботитесь? — вздрагивала хозяйка.

Сигети давно уже не приседал с гантелями в руках. Волосы цвета меда слиплись, кожа стала жирной. Он растолстел и потому, без того низкорослый, казался еще меньше ростом. Приступы его врожденной веселости становились все реже. Он жаловался на мигрень:

— Знаешь, как ноет!

Тесла не слышал его. Не слышал, потому что в его голове звучало множество голосов. Случай с Кеммлером глубоко потряс основы его мира.

— Я и так достаточно плохой человек, — повторял в его голове приговоренный голосом ветра. — Но жестоко делать меня еще более страшным.

— Прогресс — твой бог! — старался перекричать он голосом Милутина Теслы причитания Кеммлера. — А Прогресс не выбирает, он увеличивает зло!

Никола еще более ужаснулся, почувствовав правду в словах отца. Прогресс впервые продемонстрировал ему мертвую сторону своего лика.

Эдисон убил.

Убил его руками.

— Прометей принес величайшую жертву, но потом огонь попал в руки Нерона, — бормотал Никола.

Но все это касалось только личной жизни.

Как всегда, времени на раздумья не хватало.

Жалкая, бледная тень Кеммлера вздохнула в последний раз и покинула сны Теслы.

Наш герой усилием воли опустил со лба рабочие очки. С теплоглазым Мартином он писал биографию, заканчивал оформлять патенты для Вестингауза и два новых типа ламп накаливания.

Теслу охватила неутомимая сила.

Антал отставал.

Тем не менее, как только его посещала блестящая мысль, венгр осторожно, как нераспечатанное письмо, возвращал ее туда, откуда она явилась.

Анталу хотелось, чтобы на улицах говорили по-венгерски. Теперь он регулярно ходил в ресторан с цимбалами, который сразу после приезда показался ему скучным. Теперь Будапешт казался ему сказочным городом. Там тончайшие скрипичные струны пели, как птицы, и ревели, как огромные животные. Там раскрашенные деревенские телеги, похожие на ярмарочные сердечки, катили в тени трамваев.

Но… Но… Но…

Возвращение домой было бы поражением.

И что теперь?

Ничего, кроме смеха,

Ничего, кроме праха,

Ничего, одна пустота.

И все беспричинно живет.

Опавшие листья засыпали его тихое жилище поблизости от парка Гранмерси. Зеленые и желтые пятна с мостовой переселялись в мозг. Эта прекрасная квартирка стала для Антала западней. В этой квартире он напевал прекрасные самоубийственные песни. В этой квартире он готов был из жалости к самому себе совершить харакири.

— Каждый любит, чтобы ему хоть что-то прощали, — ухмылялся он в пшеничные усы.

Тесла отдыхал от работы — в работе! Сигети после работы надо было огромное количество отдыха, который сам по себе превращался в усталость. Что это за отдых, если не злоупотреблять им? Днем он беседовал с Теслой об отношениях между эфиром, электричеством, материей и светом.

Вечером инерция накладывала лапу на Антала Сигети, опустошала его и начинала жить вместо него. Афродита посылала к нему Ату [9], которая сотрясала его сердце морской болезнью и черным безумием. Он пытался обуздать бешенство плоти. Улыбка сатира коверкала его губы. Разврат стал необходимостью. Его влекла та же сила, что вызывает приливы и отливы. Бог превратил его в саму алчность. Сигети, как некогда Тангейзер, безвольно спешил в пекло наслаждений. Войдя в бордель, он сбрасывал сюртук, а почувствовав в волосах женскую руку, томно вздыхал:

— Ах!

Постыдная капитуляция превращалась в сладостное облегчение.

Сигети продолжал восхищаться скользким чревом женщин. Девки, которые повидали в жизни множество членов, уверяли, что в его корне есть нечто особенное. Смех блядей напоминал треск сучьев в костре. Своей любимой девице Нелли он приносил цилиндр, наполненный розами. Он гладил ее по щекам и губам. Позволял ей сосать свой палец. Тискал округлую женственность, которую невозможно скомкать, и ждал, когда оргазм переместит его в центр мироздания.

Сигети стал поклонником голого канкана, на который покойный Педди Мэлони пытался затащить Теслу. Вскоре после возвращения из Питсбурга он стал специалистом по нью-йоркским борделям, начиная с самых дорогих и кончая обычными.

Подвязки. Кружевные невероятные бюстгальтеры. Волнение. Ноги в чулках на его плечах. Белые взрывы. Множество тряпочек, в которых тонут пальцы, округлости тела. Теснота. Проникновение и удары. Охватывающие бедра. Овладение. Бесстыжие ласки. Чмоканье и посасывание. Судороги до последнего удара пульса. Облизывание и опять чмоканье, хихиканье и щипание. Ускользание и покорение, исчезновение в пропасти, в буйстве и пустоте. Вдохновение страсти. Сдавленные крики. Сломанное дыхание.

Это помогало ему выживать.

Раньше Антал лечился от нерегулярной жизни теплыми ваннами, боями с тенью, прогулками на природе. Тесла спрашивал его, почему он больше этим не занимается. Сигети впадал в банальные антиамериканские декларации:

— Здесь нет природы!

— Как это «нет природы»? — возмущался Тесла. — Здесь прекрасная природа, ты только выберись из Нью-Йорка.

Сигети и не думал.

Откупорив с Теслой бутылку токайского, он делался малодушным. Закрывал глаза, чтобы понять, как глубоко может погрузиться в пьянство, словно несясь на санках по склону, который становится все более пологим. После этого произносил:

— Я промотал всю жизнь.

— Нет, — возражал его друг. — Ты просто не заметил, как стал серьезным человеком.

* * *

Похоже, само тело Антала восстало против того, что душа отказывалась замечать.

Тесла предупредил его, как предупредили его самого, когда он в Граце заигрался в карты:

— Притормози!

Той весной Вестингауз готовился к решающей схватке с Эдисоном. Он прижал автора своего двухфазного мотора:

— Никола, на их цирковые представления вы должны ответить собственным научным представлением!

Никола знал, что должен. Он задрал подбородок, глубоко вздохнул и увидел золотую тропу. Он решил поступить так, как никто никогда не поступал. Дабы опровергнуть утверждение Эдисона, что «переменный ток убивает», он решил пропустить ураганный ток сквозь себя.

— Думаешь, выживу? — спросил он Сигети.

Глаза Сигети из безобидно-голубых стали отсутствующими, почти страшными. Но все же он улыбнулся: