Клоун Шалимар - Салман Рушди Страница 39

Лето 1965 года выдалось тяжелое. Между индийскими и пакистанскими войсками одно столкновение уже произошло, правда далеко на юге, в районе Ран-Кучха, но по всему Кашмиру поползли слухи о масштабной войне. По дорогам громыхали колонны тяжелой техники, небо гудело от самолетов. Стороны осыпали друг друга угрозами: «На применение силы ответим превосходящей мощью!» — провозглашали одни. «Остановим агрессию!» — слышалось в ответ. Грохот, завывания. В воздухе пахло грозой. В войну играли дети — маршировали, грозили друг другу, отступали и наступали… В том году самый богатый урожай дал страх. Это страх вместо яблок и груш пригибал к земле ветви деревьев, это страх вместо меда закладывали в соты пчелы; страх, словно ил, копился на залитых водой посадках риса и, как сорняк, глушил нежную поросль шафрана на полях. Водяным гиацинтом страх разрастался на глади вод, а овцы и козы на высокогорных пастбищах сотнями гибли по непонятным причинам. Для актеров, равно как и для поваров, почти не стало работы. Ужас убивал все живое, словно чума.

Построенная для Булбула Факха мечеть была довольно скромным сооружением: деревянная крыша, беленые глинобитные стены. В задней ее части — две комнаты без окон, где жил сам мулла. Никаких отдельных помещений, где могли бы молиться женщины, предусмотрено не было. Самым примечательным предметом в мечети была кафедра, откуда вещал Булбул Факх. Она находилась в центральном молельном зале: сооруженная в честь Стального Муллы из металлолома — с рядами пришедших в негодность фар по обеим сторонам пюпитра, с помятыми автомобильными крыльями, смотрящими вверх, словно рога, и щербатой решеткой от радиатора в качестве подставки, — она производила пугающее впечатление. Пол, правда, был устлан, как положено, молитвенными ковриками. В последнюю пятницу августа Стальной Мулла с этой страшноватой кафедры объявил о начале своей собственной военной кампании.

— Есть враги внешние, и есть враги в нашей собственной среде, — провозгласил он скрежещущим, как ржавый металл, холодным голосом.

Оказалось, что под внутренним врагом подразумевался Пачхигам — деградирующая деревня, где, несмотря на преобладающее число мусульман, в совете старейшин лишь один человек являлся правоверным мусульманином, остальные трое — идолопоклонники, а пятый и вовсе еврей. Более того: один из индусов провозгласил себя главным шеф-поваром и стал вводить в практику употребление кислого молока. Главное, самое неоспоримое доказательство морального упадка в Пачхигаме мулла приберег под конец. Это доказательство — единодушная поддержка, которую оказали там распутной и позорной, неправедной и еретической, уже четыре года продолжающейся противоестественной связи между Бхуми Каул, называющей себя Бунньи, и Номаном Шер Номаном, иначе именуемым клоуном Шалимаром.

Полковнику Качхвахе донесли об этой проповеди почти сразу. Мало сказать, что подобная проповедь была недопустима. Она носила явно провокационный характер. Она заслуживала принятия серьезных превентивных мер — ареста и заключения под замок лет этак на семь. Полковник Качхваха слышал эти идиотские истории про стальных мулл и считал, что им всем надо дать по башке (и наплевать на звон, который при этом раздастся), и пусть себе гудят, сколько влезет. Этот вонючка Факх — фундаменталист пропакистанского толка, к тому же он еще имеет наглость вещать про внутреннего врага, в то время как сам и является таковым. Да, стальной кулак против стального муллы! Так-то оно так, и всё же, всё же…

Полковник Хамирдев Качхваха образца августа 1965 года сильно отличался от неуверенного в себе, ошалевшего от похоти осла, четыре года назад позволившего нагло оскорбить себя какой-то Бунньи Каул. С одной стороны, его сделали ответственным за разработку реальной военной операции, с другой — сбои с восприятием реальности и сложности мнемонического порядка стали еще ощутимее. Его отец благополучно скончался, так что необходимость умереть в бою, дабы заслужить отцовское одобрение, перестала быть актуальной. В тот день, осенью 1963 года, когда он получил известие о смерти Качхвахи-старшего, полковник Черепаха снял с руки позорящие его браслеты и приказал водителю везти себя к сринагарской крепостной стене. Там он взобрался на самый верх и, повернувшись спиной к знаменитым торговым рядам, швырнул блестящие кружочки в мутно-коричневые воды Джелама. Он чувствовал себя чуть ли не сэром Бедивером, вернувшим озеру волшебный меч Эскалибур (правда, браслеты являли собой символ слабости, а не силы). Во всяком случае, ничья чудесная, обернутая белой парчой рука не явилась из густо-коричневых глубин, чтобы принять сей бесценный дар. Браслеты бесшумно легли на гладкую непрозрачную поверхность речной воды и быстро пошли ко дну. Вяло качнули ветками тополя, тихо прошелестели свое «прости» по-осеннему раскрасневшиеся листы чинар. Полковник Качхваха лихо взял под козырек, скомандовал себе: «Кругом, марш!» — и другой, уверенной походкой зашагал навстречу своему новому будущему.

Под его командой теперь было много людей. Эластик-нагар принял такие размеры, что его стали называть лопнувшим Эластик-нагаром. Барабаны войны гремели всё громче, транспортные самолеты прибывали круглые сутки и высаживали всё новые и новые партии джаванов — рвущихся в бой юных солдатиков со стеклянно блестевшими глазами.

Качхваха стал одним из главных координаторов крупномасштабной военной операции по переброске частей к линии фронта. Вскоре туда же предстояло отправиться и ему самому. Начальник Эластик-нагара отбывал на театр военных действий. Он намеревался наголову разбить врага, и, что самое главное, при этом ему не возбранялось остаться в живых. А вернувшись героем домой, наслаждаться заслуженным успехом у восхищенных молоденьких женщин не только не возбранялось, но и всячески приветствовалось всем обществом. В предвкушении этого момента облаченный в галифе полковник похлопал по икре стеком. После смерти отца он стал мечтать о возвращении домой. Он представлял, как вернется героем и сможет выбрать себе любую из целого сонма прославившихся своей красотой раджпутских женщин с обведенными черным углем сверкающими глазами; Качхваха представлял, как они, в облаках кружев и органди, стоя посреди парадных зеркальных комнат, раскрывают свои объятия ему, герою-триумфатору… Женщины, много женщин, да еще каких! Они одной с ним крови, это розы пустыни, те, кто привык ценить воинскую доблесть, не то что эти тупые кашмирские девки, такие, как Бунньи, например. Он запретил себе предаваться мыслям о Бунньи, хотя до него доходили слухи о том, что она с каждым днем хорошеет. Скоро ей будет восемнадцать — ее красота вступит в лучшую пору своего первого цветения… Но он старался не думать об этом. Он научился держать себя в руках. И он гордился собой: несмотря на многочисленные провокации, несмотря на оскорбление, нанесенное ею его полковничьей чести, он не обрушил карательных мер на эту деревню, на это сборище подозрительных типов и фигляров. Ему не хотелось, чтобы о нем, Хамирдеве Качхвахе, сказали, будто, пользуясь служебным положением, он сводил с кем-то личные счеты, чтобы у кого-то появились основания обвинить его в не совсем достойном поведении. Он доказал сам себе, что может быть выше всего этого. Главное — дисциплина. Главное — не ронять достоинства. Кто такая Бунньи? Да никто, особенно в сравнении с ожидавшими его истинными дочерьми раджпутов — пусть даже он пока что не знает ни их имен, ни их лиц, а лишь мечтает о них. Ему нужны именно такие женщины, те, что из мира грез. Любая из них стоит десяти Бунньи.