Оранжерея - Андрей Бабиков Страница 39

Конечно, я позволю (он тоже сел, продолжая украдкой рассматривать ее матовые плечи). Еще бы. Эти собранные на затылке пепельные волосы, эта ямка между ключиц с дешевеньким кулоном в виде золотого ключика (от какой крохотной сква­жины?), гипнотическое очарование юности и по­таенные посулы в глубине стрельчатых зрачков, обещающих всплеск эмоций и гармонию гормо­нов. Конечно. Пусть несет всякий вздор, сладкий, как турецкий мармелад.

Она принялась рассказывать всю историю сыз­нова. С того момента, как она была восстановле­на в правах добропорядочной посетительницы, официант сделался к ней подчеркнуто внимате­лен. Она скромно попросила стакан воды. Доста­ла из сумки мундштук и закурила папиросу. Марк пил кофе, кивал и делал вид, что сопереживает ей, а сам думал совсем о другом, об одном месте в рукописи, где нужно было поменять имя пер­сонажа, о том, что она лет на шесть моложе его дочери, и — по наклонной — о Розе, о Сперан­ском, и отчего у них ничего не вышло, и еще, что в годы его молодости вся эта сцена была бы не­мыслима, и что теперь человек, сидящий за со­седним столом, только равнодушно зарывается в газету, а не покидает в возмущении своего места — ведь ясно же, кто она, к сожалению, была: банальная девочка для утех, средней стоимости, с надбавкой за свежесть, каких в последнее время немало околачивается в районе пристани и осо­бенно — на Гвардейском бульваре, да еще, по все­му видать, недавно приехавшая на острова из ка­кой-то безнадежной глуши и снимающая комна­ту со своим сутенером где-нибудь на окраине, на Бреге или Вольном. Что же ей оставалось делать, как не пуститься на хитрость, когда несколько дней сряду льет дождь и никаких клиентов, одна слякоть кругом?

После развода с Ксенией Томилиной двадцать пять лет тому назад (ах вот что мы сегодня по­минаем) Марк довольно долго довольствовался ролью разочарованного холостяка в ладно скро­енном костюме и шейном платке, не упускающе­го возможности от случая к случаю снисходи­тельно прижать к своей мохнатой груди какую-нибудь кареглазую прелестницу — благо таких возможностей у него была пропасть с тех пор, как он начал читать лекции в институте. Потом у него была многолетняя связь с молодой актри­сой, с которой он сошелся только потому (как он позднее осознал), что она напоминала ему его бывшую жену, о которой пора было бы уже за­быть. В сорок лет, вновь примеривая на себя ро­мантический плащ Дон Жуана, Марк понял, что он ему не впору, да и не к лицу, и затворился в своем кабинете. Несколько раз он пробовал за­вести привычку ходить в дом свиданий на Галер­ной, как это делывали некоторые из его знако­мых (кто по пятницам, кто по средам), но и из этого ничего не вышло: он не умел там держать­ся непринужденно, его смешила патетика урочного грехопадения и раздражал гвалт кутежей за стеной. Тогда он от безысходности начал при­сматриваться к смазливым горничным и секре­таршам с ремингтонами, нанимавшимся им по объявлениям в газете, но с ними очень скоро на­чиналась унылая морока, жалобы, обиды, подо­зрения, козни, пыль неделями оставалась невы­тертой, а на отпечатанной странице не хватало половины знаков препинания. Кое-как дотянув до сорока пяти и оставшись в своем доме в полном одиночестве, он взял на службу экономку по ре­комендации, немолодую полнотелую немку, и ре­шился подыскать себе в качестве «спутницы жиз­ни», чтобы это ни значило, какую-нибудь поря­дочную женщину лет тридцати, вдову или что-то такое, можно с ребенком, род занятий и степень благополучия значения не имеют. Из дюжины пре­тенденток, которых он по очереди в течение ме­сяца водил обедать в угловое кафе «La Chimere», ни одна не забыла упомянуть, что обожает до­машних животных и кулинарию. К концу месяца он научился зевать с закрытым ртом и выклады­вать на столе кораблик из зубочисток Оставив и эти попытки назначить судьбе аудиенцию, он взял тайм-аут на обдумьшание следующего хода и впал в состояние скорбного воздержания — во вся­ком случае наяву, во снах же он продолжал са­мым жалким образом пресмыкаться перед целым хороводом юных чаровниц и пытливых грехо­водниц (в одежде, или совсем без, или частично одетых в разные причудливые вещи: шелковые рясы, шальвары, нагольные тулупы поверх ажур­ного белья, потертые кожаные доспехи до бедер, меховые кацавейки с костяными застежками), мно­гие из которых имели не столь жестокосердных прототипов или двойников в его бурной и беспутной молодости.

— Довольно, — перебил Марк свою случайную компаньонку, упиваясь своей властью над ней. — Как ваше имя?

— Мария, — пролепетала она, и в прозрач­ной зелени ее глаз мелькнул страх разобла­чения.

— Не знаю, на что вы рассчитываете, Мария. Но уже четверть десятого, а это значит, что через полчаса на улицу нельзя будет и носу высунуть. Комендантский час. Смотрите, пастор уже спе­шит к выходу. Живете вы, надо полагать, не близ­ко и домой попасть уже не успеете. К тому же переправа уже, да-да, уже прекращена до утра (он чувствовал, что вино ударило ему в голову, и го­рели щеки, и будь что будет, и что он готов от­дать все, что имел — имя, талант, — за право по­ложить ей на колени свою голову и закрыть гла­за). Другими словами, Мария, ваша игра — это откровенный блеф. Погодите, потом скажете. Что до меня, то я живу в двух шагах отсюда в про­сторном и удобном доме, и если бы не ваши длин­ные ресницы, и нежные скулы, и эта белая... сло­вом, если бы не вы, я бы сейчас допил кофе и отправился бы домой спать. Должен признать, что вам удалось спутать мои планы. Итак, мой дом, в отличие от вашего, совсем рядом. Но мы ко мне не пойдем. Мы останемся здесь, в этой гостини­це, между прочим лучшей в городе. Осчастливим заодно и портье. Впрочем, как вы сами понимае­те, это долгое предисловие ни к чему, если толь­ко, конечно, вы не предпочитаете провести ночь в участке на деревянной скамье. Короче говоря: сколько?

Потупив взор и слегка порозовев, но в целом очень довольная, она надула губки, быстро гля­нула на его наручные часы (старенький «Улисс» с гильошированным циферблатом и запасом хо­да на сорок два часа), щелкнула замком сумочки, еще поколебалась для виду, усмехнулась, провела рукой по шиньону, поправила ключик на груди и написала на салфетке губным карандашом три символа свой участи, обдуманную цену своей че­сти: двойка вышла хоть куда, вылитый фламинго на снегу, а вот нули подкачали и походили на пару сплющенных кренделей.

— D'accord [59]! — сказал Марк, сдерживая лико­вание и нетерпеливо поднимаясь из-за стола. — Ждите меня здесь, Мария, я вернусь через минуту. Надеюсь, за такие деньги десерт мне будет обес­печен?

Она ничего не ответила и только утвердитель­но смежила пушистые ресницы.

5

— О чудо, — вскричала она. — Горячая вода!

Переступив через собственные, брошенные на полу брюки, Марк пошел за ней в ванную комнату. Из одежды на нем сохранилась только рубашка. Одной запонки не было. Сердце все еще бешено колотилось. В темноте он больно ушиб колено об угол журнального столика. Неужели это случилось, это уже случилось? Ведь только что, потеряв го­лову, он прижимал ее к себе в лифте и целовал в сладкие губы, пока кабина рывками возносила тяжкий груз его желания на пятый этаж, и потом она сошла со своих высоких каблуков на потертый ковер, как актриса сходит со сцены в зритель­ный зал, и оказалась ниже его на целую голову, и уличный свет из окна лежал на полу холодным озерцом, в котором она купалась, подняв руки, щелкая заколкой и отпуская волосы тоже плыть по этим мерцающим водам, нет, нет, говорила она, упираясь руками ему в плечи, не смейте, не при­касайтесь ко мне...