Верещагин - Марина Королева Страница 39

Она посмотрела на меня очень внимательно.

— Значит, больше ничего?

Я помолчал, мысленно попробовал на вкус эти два слова.

— Больше ничего. Ничего, родной мой. Жену свою я уже сделал несчастной. Теперь приниматься за тебя? Нет уж.

Лицо ее, такое живое всегда, сейчас застыло. Или сумерки были виноваты?

— И знай, запомни, никто не будет любить тебя так, как я, — я услышал себя как будто со стороны.

— Ты уже это говорил, — сказала она тихо. — А что для тебя любовь, Профессор?

— Любовь? — Она застала меня врасплох. Хотя нет, я думал об этом, как раз сегодня и думал. — Это как хлеб для голодного. Ты дала мне хлеба, когда я подыхал с голоду. Или как водка, а еще лучше коньяк, водку я не люблю. Когда голова идет кругом и сердцу тепло. Когда жизнь кажется бесконечной, родной мой. Вот что это такое.

— Да, тут мы с тобой расходимся, — голос у нее был сдавленный, странный. — Любовь — это воздух, Профессор. Когда без нее ни дышать, ни жить. Вроде и делаешь вдох, а дыхания не получается. А ты — хлеб, водка, коньяк…

Мы помолчали.

— Я должна была знать, — она говорила это, не глядя на меня, кому-то невидимому перед собой.

— Слушай, не валяй дурака, родной мой. Ну что мы трагедию разыгрываем! Все уляжется, перемелется, утрясется, мы будем с тобой видеться, где и как сможем, правда же? Но никаких резких шагов пока. Время пройдет — год, два, три, сколько нужно. А там видно будет.

— То есть я иду к себе домой, а ты к себе. И мы тайком от всех будем видеться, вот как сейчас, — голос был ровный, бесстрастный, как автомат, который объявляет время по телефону.

— Да почему же тайком? Ну да, какое-то время тайком. Будем видеться, если ты сама от меня не сбежишь, — я попробовал улыбнуться. — Вот, возьми деньги, прошу тебя.

Она взяла. Лицо у нее по-прежнему было почти недвижным, а движения замедленными, она и пакет этот забирала у меня так послушно, как будто не вполне понимала, что делает.

— Вот и умница, вот спасибо тебе. Пойдем, пора, скоро парк закроют, — я обнял ее за плечи, она не шевельнулась.

Становилось темно, и я еще подумал, что опасно становится разгуливать тут с пакетом денег.

Она не возражала. С этой минуты и до метро мы не сказали друг другу ни слова, в метро она тоже молчала, смотрела в одну точку, и, как я ни пытался хоть на секунду перехватить ее взгляд, мне это не удавалось.

— Всё хорошо? — спросил я на всякий случай.

— Да, всё в порядке, — отозвалась она в первый раз за полчаса.

Следующая остановка была ее.

— Ты не выходи со мной, — сказала она опять тем же ровным автоматическим голосом. — Я дойду до дома. Провожать не нужно.

Я и сам побаивался выходить с ней, я все еще ждал, что брат встретит меня однажды на пути к ее дому, или к моему дому, или к консерватории, — да мало ли в городе мест, где он может меня встретить! Это был мой кошмар, наваждение.

— Ты точно сама добежишь? — спросил я на всякий случай. — Не страшно у вас там на улице?

— Точно. Не страшно.

Поезд подъезжал к ее станции, я вместе с ней подошел к двери. И в тот момент, когда дверь открылась, она вдруг резким движением сунула мне в руки пакет с деньгами:

— Возьми, я не хочу, они мне не нужны!

Она выскочила из вагона, я хотел сойти за ней, но замешкался, впереди выходили с огромной сумкой и чемоданом, а когда прошли, двери уже закрывались. Она смотрела на меня с перрона:

— Не звони мне больше, никогда! — успел я услышать.

Через несколько секунд поезд зашел в тоннель, но я успел еще увидеть, как она бежит по перрону к выходу. И стало темно.

Я не мог сразу пойти домой, мне нужно было время. И еще мне срочно надо было выпить, срочно, если я не хотел подохнуть прямо сейчас, прямо здесь, на улице. У меня же куча денег, вспомнил я! И пошел в одно заветное место, где всегда покупал отличный коньяк. Я взял поллитровую бутылку, отсчитал деньги прямо из пачки, которую достал из своего целлофанового пакета. Мой коньячный благодетель смотрел на меня с ужасом:

— Профессор, не боитесь? Вы бы спрятали деньги, что ли. В пиджак вон или по карманам. Время такое, можно и до дома не дойти.

А, да что там. Я взял бутылку, вышел, прямо на улице открыл ее и жадно отпил. Немного полегчало.

Я пошел медленным шагом, тепло так же медленно стекало по шее, груди, рукам. Давай, родное, давай.

Но боль все равно была нестерпимой. Я терпел, сколько мог терпеть, потом снова делал огненный глоток, на какое-то время хватало. Хорош, подумал я: идет вечером по улице нелепый шатающийся человек, с седыми космами, в старомодном пиджаке, пьет дорогой коньяк прямо из горла. А потом снова: за что она меня так? Идиотка, ненормальная, любимая, за что?

А, ты хотел любви. Ты просил любви или нет?! — звучал внутри голос. Вот же тебе, получи. Ты думал, это полеты в розовых облаках под звуки скрипки? Как же, жди. Вот она, любовь, вот так она рвет тебе душу, в кровавые клочья, вот так и вот так, на тряпки, как драные простыни! Смотри, не отворачивайся! Ах, не хочешь? Не можешь?! Тогда пей свой коньяк и не спрашивай за что!

Голос был скрипучий, противный. Отвратительный голос.

И я, чтобы заглушить его, пил — жадно, захлебываясь, кашляя. Когда я подходил к дому, в бутылке почти ничего уже не было, а в голове нарастал скрипичный вой. Это была не та скрипка, совсем не та. Она разрывала мне мозг, скрежетала, распиливала меня пополам. Последний глоток коньяка я выпил уже в лифте, и он вдруг отрезвил меня. Лучше бы я умер, пришло мне в голову. Лучше бы он, мой брат, ее муж, подстерег меня во дворе и разбил бутылку о мою голову — вдребезги. По крайней мере, тогда я перестал бы слышать этот мерзкий голос, который спелся со скрипичным скрежетом.

Ключ не вставлялся в скважину. Я дергал его, чертыхался, снова дергал и поворачивал. Наконец меня услышали, дверь открыла жена, увидела меня:

— О господи.

Наверное, я был страшен. На ее вопрос, не надо ли Доктору позвонить, помотал головой (не надо!), добрался по стенке до своей комнаты и упал на топчан.

В следующие три дня я дописал «Верещагина».

Это было странное чувство. Я был пуст внутри, совершенно пуст: ни звука, ни мысли. Музыки не стало. Двигаться не хотелось. Я лежал на своем топчанчике, воздух вокруг покачивался. Болело слева, в груди, болели руки, голова. Дважды заходила жена, спрашивала, как я. Отвечать я не мог, только морщился. Стало не хватать воздуха.

Потом пришел наш Доктор.

— Что же вы так, Профессор, как пещерный человек, ей-богу. Почему раньше не позвонили?

Он мерил мне давление, слушал сердце своим стетоскопом, который всегда носил с собой, качал головой: