Семейная жизнь весом в 158 фунтов - Джон Ирвинг Страница 39

После этого артобстрела я уехал в Европу. В аэропорту я попрощался с мамой (отец отказался провожать).

«Слава богу, у тебя достаточно денег, и делай, что хочется», – сказала она мне.

«Да, конечно».

«Я молю бога, чтоб ты вспоминал отца в лучшие его моменты».

«Да-да».

Я попытался припомнить таковые.

«Слава богу, ты получил образование, что бы там отец ни говорил».

«Конечно».

«В последнее время он сам не свой».

«Бог?» – сказал я, хотя знал, что она имеет в виду отца.

«Шутки в сторону».

«Да-да».

«Он слишком много читает. Это его подавляет».

«Я пришлю тебе открытки с видами Вены, – пообещал я. – Самые красивые, какие только смогу найти».

«Просто сообщай нам хорошие новости, – сказала мама, – но ничего не пытайся писать на обратной стороне открыток. Там никогда не хватает места».

«Да-да», – сказал я, вспомнив что еще раздражало моего отца: когда ему писали на открытках. «Они что, думают, будто так могут что-то сообщить?» – орал отец.

При прощании он дал мне записку. Я заглянул в нее, только когда самолет уже пошел на снижение. И тут невзирая на тряску зазвучал поставленный стюардессами «Голубой Дунай» Штрауса. Слащавая и прилипчивая мелодия, шедшая неизвестно откуда, перепугала всех, а стюардессы улыбались своей маленькой шутке. Пассажир, сидящий рядом со мной, пришел в ярость.

«А-а-ах! – воскликнул он, оборачиваясь ко мне; он знал, что я американец. – Я сам венец, – сказал он, – и я люблю Вену, но мне неловко, когда они начинают заводить этого несчастного Штрауса».

Проходившей мимо улыбающейся стюардессе он сказал:

«Почему бы вам не разбить эту жуткую пластинку?»

Он был чем-то похож на моего отца, и тут я вспомнил про записку. Как только самолет коснулся земли, я прочел ее: «Привет толстомясой Вене. Наилучшие пожелания городу-китчу. С любовью, старый добрый папа».

А остальное – история. Эдит Фаллер и я прибыли в Вену и влюбились в своих гидов. Северин сам вызвался быть гидом Эдит, а в моем случае – Утч была нанята официально.

Я познакомился с ней, когда пришел в музей смотреть картины Брейгеля и попросил стандартную экскурсию на английском языке. Я сказал, что особенно интересуюсь залами Брейгеля и что не против пропустить Рубенса и иже с ним. Стоял ноябрь, каменно-серый и барочно-холодный. Туристический сезон закончился; Вена закрывала свои двери. Гида обещали предоставить без промедления и даже сказали, что можно заказать экскурсию именно по Брейгелю. («Он один из наших общих любимцев».) Я чувствовал себя так, будто в изысканном ресторане жду, когда мне подадут чего-нибудь попроще. И подешевле. Я вспомнил советы отца и подумал, что и правда неплохо бы приехать подготовленным и прошагать через залы Брейгеля с видом крупного специалиста по Северному Возрождению. Интересно, размышлял я, не задумал ли я свой исторический роман просто как обычный турист? Когда мне представили гида, я был удивлен ее русской фамилией, которую прочитал на табличке, прикрепленной на ее высокую грудь.

«Фройляйн Кудашвили? – спросил я. – Это разве не русская фамилия?»

«Грузинская, – ответила она, – но я австриячка. Меня удочерили после войны».

«А как вас зовут?»

«Меня зовут Утчка, – сказала она. – Я еще не встречала американцев».

«Утчка?»

«Ja, это диалект. В словаре вы этого слова не найдете».

И не только этого слова нет в словарях, я уверен, нет и тех, которыми можно описать то, что мы с Утч делали в те первые ноябрьские дни 1963 года. Есть ли, к примеру, слова, которыми можно обрисовать лица бывших ее соседей по Studentenheim на Крюгерштрассе? Каждое утро мы втроем брились у выстроенных в ряд сверкающих раковин. У Вилли росла козлиная бородка, до которой он боялся дотронуться бритвой, будто это сонная артерия; у Генриха усы были не толще вен на запястье. Я следил за движениями их лезвий и напевал. После того как я провел с Утч третью ночь, Вилли со слезами на глазах сбрил свою козлиную бородку. После четвертой ночи Генрих кастрировал свои усы. Потом однажды Вилли выдавил из тюбика весь крем для бритья в свои вьющиеся белокурые волосы и так злобно покосился на меня через плечо, что рука моя дрогнула и я чуть было не поранился. После недели, проведенной с Утч, я спросил ее:

«Эти ребята там внизу, которых я встречаю каждое утро в Herrenzimmer [11], ты их знаешь?»

«Ja».

«Ага, и кем они тебе приходятся?» – спросил я.

И тогда Утч рассказала о своем опекуне капитане Кудашвили, о прачечной фрау Дрексы Нефф, о похоронах Сталина. А каждое утро, когда я брился, Вилли и Генрих сбривали понемногу свои волосы. Шла уже вторая неделя моего пребывания в Studentenheim, когда Вилли сбрил грядку пуха у себя на животе и несколько раз энергично проредил светлую поросль над пупком.

«Их поведение становится все более вызывающим, – сказал я Утч, – кажется, они меня недолюбливают».

И Утч рассказала мне о банде Бенно Блюма, а особенно подробно про человека с дыркой в щеке, ее последнего охранника. На следующее утро Генрих, взглянув через мое плечо в зеркало, быстрым взмахом руки сотворил просеку в темном лесу на своей груди, но по дороге отсек притаившийся там кончик соска. От крови крем для бритья окрасился в розовый цвет; он мазнул им себе бровь и состроил мне рожу.

«Пожалуй, я отращу бороду, – сказал я Утч. – Тебе нравятся бороды?»

Мы ходили в зоопарк и в оперу; животные, так же как и любители оперы, были погружены в себя и ни на кого не обращали внимания. Она показала мне маленькие улочки, знаменитый Пратер, парки с оркестрами, сады, старый дом, где жил Кудашвили, Советское посольство. Но стоял ноябрь – приятнее было сидеть дома. Комната в Studentenheim совершенно не походила на девичью; Утч, между прочим, уже исполнилось двадцать пять; и из материнского дома она ничего не сохранила на память. Она росла в доме офицера Советской армии и, уже позже, – среди словарей и книг по истории искусства. Совсем немного она повзрослела рядом с Вилли и с Генрихом, хотя я долгое время и не знал этого. У нее была узкая односпальная кровать, такая же устойчивая и крепкая, как сама Утч, но она позволяла мне класть голову между ее грудей.

«Тебе удобно? – все время спрашивал я. – Тебе хорошо?»

«Конечно, – отвечала она. – А вам, американцам, всегда бывает удобно?»

По утрам мне все-таки нужно было чистить зубы, а потому приходилось посещать Herrenzimmer. Пока росла моя борода, Вилли и Генрих все лысели, и я сказал Утч:

«Такое ощущение, будто они символически хотят показать, что мое присутствие лишает их чего-то».

Я услышал продолжение рассказа о человеке с дыркой в щеке, еще один символ. Утч сублимировала в нем всех своих охранников, бывших в ее детстве во время оккупации. Этот человек преобразился даже в самого Бенно Блюма. Он снился ей. Она клялась мне, что даже теперь он иногда мерещится ей: появляется то в окне проезжающего такси, то в проходе дребезжащего трамвая, и уж конечно всегда прикрываясь газетой. Однажды, проводя экскурсию по музею, она увидела его и там. В нижнем углу огромного полотна Тициана он появился в облике падшего ангела, он маячил там, несчастный и лишенный благодати, как будто ожидая разоблачения.