Хороший Сталин - Виктор Ерофеев Страница 39

<>

Наверное, я был создан для того, чтобы писать голливудские сценарии и мыльные оперы. Во всяком случае, мой младенческий период творчества — дом творчества! — креативности? — дегенеративности! — мой младенческий период таланта — бля! ничего не подходит! — все слова по теории литературы прогорели, — но ясно, что оно было связано именно с этими жанрами. Не исключаю, что младенческие жанры, начальный лепет фантазии — лучший залог пожизненного успеха: что еще нужно публике? В общем, я начал с боевиков, погонь, перестрелок, вурдалаков, ведьм, шпионов и кучи трупов.

На обратной дороге из Канн в Париж я заметил за собой странное раздвоение. Глядя в окно машины на платаны, мелькавшие вдоль национальной дороги (тогда еще не было автострад), — платаны переплетались листвой над ней, превращая ее в высокий зеленый туннель, — разглядывая вывески бензоколонок «Тоталь» и «Шелл» (мы заправлялись по дипломатическим талонам), улицы провансальских городов, я вдруг проваливался в другой мир. В том мире жили люди, похожие на настоящих, но у них были другие причины действия. Зацепившись сознанием за какой-нибудь автомобиль с запаской на багажнике, случайное слово отца или шуршание карты с маленьким человеком из шин в маминых руках, я превращался в сверхчувствительное устройство, по которому пробегали токи каких-то зыбких историй.

Истории переплетались между собой, порождая новые истории заговоров, спотыкались из-за того, что не могли найти себе продолжения, утыкались в тупики, разворачивались и шли дальше, как ни в чем не бывало. В этих историях в папином кармане лежал настоящий пистолет, реальнее реализма, и я рассказывал моим одноклассникам, Орлову, выбившему мне зуб, что у папы есть боевое оружие. К моему удивлению, однажды, открыв его стол, когда он был на работе, я обнаружил, что оружие материализовалось: небольшой увесистый пистолет — правда, газовый. В этих историях за нами охотились полицейские, переодетые в крестьян и велосипедистов. С верхушек платанов стреляли снайперы. Мы ехали с тайным заданием: вызволять из плена Кириллу Васильевну в разорванном платье, перемазанную грязью. В другой раз перевозили мешки денег. Возможно, это тоже приближалось к правде: Виноградов с отцом тайком снабжали французскую компартию черным налом. К тому же посольским не разрешалось свободно ездить по стране, требовалось разрешение МИДа Франции, точно указывались маршрут и сроки (ответное действие на запрет путешествий иностранцев по СССР); я об этом тогда еще не знал, но мне казалось, что Франция для нас — за семью печатями.

Мы останавливались на ранний обед, заворачивая на проселочную дорогу. Я бдительно озирался. Где найти безопасное место? Непросто: вокруг тянулись частные владения, иногда нас прогоняли, и советские души родителей вскипали от возмущения. Леса и поля я населил разбойниками, одноклассниками, девочками из детских французских книжек, родительскими знакомыми, продавцами марочного рынка. Орлов неизменно играл роль предателя. Глухими дорогами мы пробирались в Альпы. На карте горная дорога превращалась в заворот кишок.

ПАПА. Скоро перевал.

МАМА. Какой воздух! Закрой окно. Дует.

Меня подташнивало на поворотах. Цель — граница. Превратив пальцы правой руки в пистолет, я тихонько расстреливал встречные машины и, оглядываясь, видел, как они летели в кювет и взрывались. Иногда удавалось сбить пассажирский самолет. Каждый человек в форме подлежал ликвидации. Я не был на стороне французского закона. Стреляя, я издавал звук, похожий на «пуф!», и порой мама с недоумением оборачивалась ко мне.

МАМА. Ты в кого стреляешь?

Мама не принадлежала другому миру и в данном случае только мешала.

— Ни в кого, — всегда отвечал я.

Она не верила. Просила, чтобы я перестал стрелять. Еще хуже, если она начинала подшучивать надо мной. Это было невыносимо и очень портило мои истории. Я бы не назвал их детективными. В них был детективный сюжет, но сама история уходила в бесконечность. Я работал отцовским телохранителем и прикрывал его с преданностью Александра Матросова. Французский безымянный дебил превращался в красавца, похожего на Валентино, но я не знал, что с ним дальше делать, и с горечью подставлял под шальную пулю. Мы ужинали в маленьких гостиницах. Иногда французы пили красное вино и пели — свадьба или вечеринка. Многие были подвыпившими и простыми, как ствол сосны. Основная их масса была шпионами, которые следили за нами. Я свадьбы тоже уничтожал, сложа пальцы. Худая хозяйка гостиницы была ведьмой и во время ужина хотела меня отравить. Я отказывался пить воду, играл в рулетку с едой — этот кусок отравлен, а этот — нет. К концу ужина глаза слипались. В гостиничной комнате стоял щемящий запах скупого французского уюта. Половицы скрипели. Над кроватью висело коричневое распятие. Я ничего не боялся, но распятие пугало меня. Вместо подушек лежали валики, от которых у нормальных людей болит шея — родители требовали у ведьмы подушек. Дорожные истории переливались через край. Изменившись, они приходили ко мне перед сном. Особым чувством я снова ощущал, что родители близки к разводу. Я представлял себя несчастным сиротой, совершал из зловредности чудовищные преступления, по мне плакала тюрьма. Утром солнце светило через закрытые ставни. Откуда-то тянуло вкусным кофе. Надо было ехать дальше с опасным заданием. Неожиданно родился брат. Изумившись моему знанию о его рождении, Кирилла Васильевна взяла меня под наблюдение. Она была права: я разгадал как непорочное зачатие мамы, так и непорочное рождение брата.

<>

Кирилла Васильевна намылила оранжевую губку. Таких синтетических губок не было в Москве. Губка — большая, пористая, в дырках, как сыр.

— Повернись передом, — сказала Кирилла Васильевна и развернула меня сама, держа за руку.

Я всегда замирал от этой команды и старался мыться последним, отдаляя момент стыда. Она развернула меня, наклонилась, стала тереть мне коленки. Я смотрел сверху, как у нее под пестрым красно-зеленым халатом ходят ходуном большие незагорелые груди с сосками.

— Сколько же у тебя шрамов! — сказала она с смешком. — Герой!

Дверь открылась, в большой ванный зал в клубах пара вошла нянечка в белом халате:

— Кирилла Васильевна, на ужин не опоздайте!

— Он у меня последний остался.

— Давайте помогу.

— Да он большой, домоется сам! Домоешься?

Я кивнул. Она сунула мне в руки намыленную оранжевую губку.

— А вы-то сами? — спросила нянечка.

— Да я сейчас, — засмеялась Кирилла Васильевна, утирая лоб. — Уф, устала!

Нянечка подошла к ванне у той же кафельной стены, что и моя, отвинтила краны горячей и холодной воды. Вода хлынула в ванну резким потоком.

— Жарко сегодня. Я вся вспотела!

— А я! — Кирилла Васильевна почесала подмышку.

Нянечка расстегнула белый халат. Сняв, она положила халат на табуретку, предварительно ощупав ее поверхность: не мокрая ли? Она осталась в розовых трусах до пупа и в белом лифчике. Высоко поднимая худые ноги, она сняла розовые трусы и ненадолго задержалась в лифчике, пробуя рукой воду в ванне. Развернувшись к нам передом, она сняла лифчик и, схватив свои маленькие груди в руки, разминая их, полезла в ванну.