Невозможные жизни Греты Уэллс - Эндрю Шон Грир Страница 39

– Он тебя любил?

«Твой брат не согласится жить так, как они. Ему нужно…»

Зачем он спрашивает меня об этом?

– Думаю, да.

– Да, ему, должно быть, пришлось тяжело. Любить замужнюю женщину…

Феликс застыл, напряженно ожидая моей реплики, и выглядел таким грустным, словно это он лишился близкого человека. Мне так хотелось взять его за руку и все выложить, как я сделала в 1941-м! Но я не находила слов, уместных для этого мира, – казалось, он не приспособлен для откровенных разговоров. А я, не подготовленная к его правилам и тонкостям, чувствовала, что не вынесу, если мой брат разъярится. Поэтому я промолчала. После долгой паузы он очень тихо сказал, уставившись в стол:

– Если бы только мы могли любить тех, кого следует…

– Феликс… – начала я.

Он с улыбкой встал из-за стола:

– Мне пора. Приехал отец Ингрид. Хочет как следует надраться.

Положив розу и ножницы, я тоже встала, но он жестом велел мне оставаться на месте. Вот сейчас можно поговорить о таких вещах.

– Феликс!

– Загляну к тебе завтра, – сказал он, поцеловал меня в щеку и отстранился, одернув пиджак. Затем посмотрел на огонь в камине, который потух и едва светился. Прежде чем уйти, он повернулся и с улыбкой объявил: – Через месяц я женюсь!

Я опустила цветок в вазу и попыталась отдышаться, заканчивая приводить в порядок букет со всей возможной аккуратностью. Что-то в нем промелькнуло – что-то от прежнего Феликса, которого я знала. Итак, это было в нем, но мне не хватило смелости добраться до этого. Следовало найти другой способ.

«Ты могла бы проследить за ним однажды ночью».

«Блумингдейл» [28]в 1918 году демонстрировал послевоенное изобилие, витрины кричали: В Париже цветы означают счастье! Из-за сверкающих прилавков улыбались девушки в белоснежных блузках. Каждая из них сжимала в руке пенни, чтобы постучать по стеклу и вызвать магазинного детектива, если среди глазеющих женщин обнаружится воровка. Высоко над ними сновали миниатюрные гондолы – корзинки, куда продавщицы клали деньги, отправляя их в будку кассира для размена; как великолепны вещи, ушедшие навсегда! Дамы в длинных черных платьях предлагали французские духи… «Салют нашим солдатам, мадам?» Но я покачала головой: мои уши были закрыты для их песен. Мне надо было попасть на три этажа выше, в отдел мужской одежды.

И вот я там, где мальчишка-лифтер выкрикивает на весь этаж: «Вечерние костюмы! Дорожные костюмы! Головные уборы, перчатки и ленты!» Тем вечером я проследила за своим братом от его дома до «Блумингдейла». Я замаскировалась: надела норковое пальто и шляпку, тоже норковую, со спущенной вуалью, похожей на пчелиные соты. Под шляпкой – маска от гриппа. Не одна я была в маске: лифтер тоже надел ее, будто собирался на операцию, и в одном месте уже появилось желтое пятно от жевательного табака. «Мужская одежда! Шляпы, плащи, обувь, всякая всячина!» Лифтер потянул рычаг, открыл двери и выпустил меня в мужской мир.

Он не блестел и не сиял, как женский мир на нижних этажах. Нет, он простирался, залитый тусклым свечением, как апрельское небо, – кроваво-красные и серые поля из шерсти и кожи. Вместо ярких новинок, как у нас, здесь предлагались утонченные изделия: воротнички округлые и зубчатые, манжеты французские и простые. Невооруженный глаз не заметил бы никакой разницы. Я встала за ширмой, рассматривая перчатки, разложенные наподобие листьев в ботаническом гербарии. Мужчины схожи с одеждой: различия усматривает только внимательный взгляд. Где-то там, среди них, был мой брат.

Как и все другие покупатели в тот вечер, он почему-то оделся так, будто шел на прием. Рыжеусый, он стоял перед безголовым манекеном, облаченным в костюм примерно его размера, и небрежно улыбался, засунув руки в карманы. Вот он снял с себя пиджак. Вот он медленно, почти любовно, протянул руку и стал расстегивать пиджак на манекене, но не сразу, как бы испрашивая разрешения снять одеяние с искусственных плеч. Манекен остался в одной рубашке, и мой брат надел пиджак. Затем, с той же милой улыбкой, он принялся снимать с куклы галстук-бабочку, пока узел не развязался и концы его не упали на рубашку, тогда он умелым движением пальца расстегнул ворот. Он не мог видеть меня через решетчатую ширму из красного дерева. Однако я его видела, как и другие мужчины в магазине, – казалось, они бесцельно оглядываются, поднимая куски шелка, сукна и перкали, оценивая материал. Только внимательный взгляд уловил бы, что каждый из них – например, вон тот, разглядывающий на просвет длинный белый шарф, чтобы проверить качество, – все время косится на моего брата, который раздевает своего возлюбленного.

Раздался звук вылетевшей пробки. Феликс повернул голову. Я впервые обратила внимание на юношу с длинным сантиметром на шее, стоявшего за прилавком, чисто выбритого, с розовым шрамом на подбородке и гладкими каштановыми волосами. Ему было лет девятнадцать-двадцать. Феликс разглядывал портного за прилавком, а тот словно врос в землю, укоренился в ней, как растение, и изумленно созерцал моего брата в пиджаке.

Я снова подумала о времени, которое уносит все – к примеру, гондолы, переносившие деньги лишь потому, что продавщиц не считали достаточно сообразительными, чтобы выдать сдачу. Оно унесет и этот ритуал, создававшийся на протяжении многих лет, тщательно и любовно, – как некогда вырезали из камня храмы высоко в яванских скалах. Чувствовалось, что здесь витают не только желания, но и надежды. Не так много времени оставалось до того, как все это исчезнет – будет сметено, рассеется или заменится чем-нибудь другим, – но сейчас все соответствовало эпохе: никто не считал возможным выдавать свои желания.

Портной посторонился, и Феликс, расстегивая манжеты, прошел мимо него в примерочную. Видимо, там с него снимали мерку – или занимались чем-то еще. Я чуть не рассмеялась. Мужчины в зале задвигались и взъерошили перья от зависти или желания, двое принялись разговаривать. Я улыбнулась и покачала головой, подумав еще раз о Феликсе и обо всех, кто участвовал в немой сцене. Подумать только! Примерочная в «Блумингдейле». И тощий портной – вообще не во вкусе брата!

Уходя, я увидела плакат, не замеченный мной при выходе из лифта: его скрывала стойка с пальто, которую теперь откатили. Я решила, что позволю Феликсу поразвлечься – как всегда, верно? – и что время для откровенного разговора настанет позже. Мной овладела странная, романтическая мысль: я могла бы сдвинуть все с мертвой точки. С помощью Рут. Вот он, способ улучшить этот мир. Я пробралась обратно мимо шарфов и перчаток, мимо испуганных мужчин, которые лишь теперь заметили меня. Выглядело это так, будто полицейский вторгся в их потаенную рощу, предназначенную для утех. Я стояла в ожидании лифта и смотрела на плакат с весенней сценкой: два огромных шмеля сидят на ярком цветке и смотрят друг на друга.

19 декабря 1941 г.