Железные игрушки - магнитный потолок - Юрий Невский Страница 39

Мелодия этого лета — неумирающая ламбада. Мой друг, поэт из Восточной Сибири, красавец под два метра ростом, танцевал на палубе теплохода с первой девушкой Кубы, только что избранной Королевой красоты… Звезды другого полушария были близки, как и ее смеющиеся губы; казалось, стоит дотянуться — и почувствуешь их дурманящий вкус… Звезд ли, губ, просоленной от океанского ветра ламбады? Вся Куба аплодировала им. Сам Фидель молчаливо улыбался в бороду, будто знал нечто самое главное. И жизнь казалась Вечной.

Теперь моего друга трясет озноб страшной болезни Алкоголизм; мой друг сдает бутылки в захолустном городке. Если на маркировке указано: «Чита — Иркутск — Новосибирск», значит, изготовлено где-то в Сибири.

В моем маршрутном листе было указано: «Москва — г. Железнодорожный — ст. Малаховка», это ближайшее Подмосковье. Перевозил деньги, много по тем временам. Пачки плодами дивного дерева ссыпал в спортивную сумку. Из Железнодорожного отправился в Малаховку. Думал, убьют; шел снег, электричка, последняя, ночь, да и Малаховка страшно помнилась по детективным романам тем, что бандиты после удачных налетов отсиживались именно там. Выскочив в Чухлинке, перебежал на платформу Перово. На платформе никого. Но вынырнул из пелены летящего снега мужик, предложил выпить. Нет, я не пью. Потом стукнут где-нибудь из-за угла. Мужик обиделся. Зря я к тебе подошел, парень, какой-то ты нелюдимый. Ну, зря или не зря, а ты что делаешь здесь в столь поздний час? Я жду, он говорит, когда меня убьют (смотрит так пронзительно). Но меня не убьют. Никогда. Я всех предупредил, если что. Я этим рельсам сказал, и столбу с часами сказал, и деревьям сказал, снежинкам всем падающим, и поездам проходящим (показывает все вокруг). И дежурной по платформе, у нее телефон, она вон там, в окошечке.

Ну ладно, ты сказал, тебя не убьют. Если предупредить всех на свете (собаку каждую, луну и снег, тени от столбов, дальний гудок локомотива), то так просто исчезнуть невозможно. Но вынырнул из снежной пелены другой мужчина, предложил выпить. Отказаться было бы подозрительно — даже авиабомба не падает дважды в одно место, так говорят те, кто побывал на войне. Пили водку под невесомый, кружащийся в свете фонарей снег. Ледяные жгучие струйки морозили подбородок, и жизнь казалась Вечной. Пригрохотала последняя электричка. Запомните и вы меня, мужики, каким я был на этом свете! Передайте рельсам и снегу, Луне, дежурной в окошечке…

Запомним, ступай с Богом.

Вплываю в вагон, там поздний ночной мужчина машет рукой, одиноко утопая среди МПСовских желтых сидений… Давай, кричит, сюда подгребай! У него полбутылки. Пьем, закусываем подмороженным яблоками из сада последних осенних наслаждений. Везет он их полную сумку. Вот, прихватило с морозцем! А ссыпал на чердаке, на даче, урожай-то нынче, о-го-го! Яблоки лопаются, если сдавить в ладонях, истекают соком ушедшего лета. Мужик рассказывает о своей любовнице. Одним словом, это было летом, о-го-го! Муж у этой его любовницы полковник, зовут Перальта. Понятно?

К спасательному плоту нашего общения посреди грохота пролетающей за окном железнодорожной ночи прибивает еще поздних мужчин, с других станций. Едва не сгинувшие в бесконечности снегов, заколоченных дач, тьмы и одиночества — они несут свой страх, блеснувший изморозью на ресницах; или закуску; или что выпить. Спасенные и новообращенные в нашу вагонную веру, выдыхают от принятого стаканчика, хрумкают яблоком, молчат в блаженстве… Кто слушает, а кто нет дикое сказание о любовнице этого мужика. Как зовут-то? Да про кого это? Знаешь, полковник какой-то, он говорит. А, Перальта! Так он нехороший человек? Страшный человек! Ходит всегда с пистолетом. Да речь не о том. Собрались поехать на дачу (этот мужик, рассказчик, собрался с любовницей, женой Пераль-ты, поехать на дачу). Однако нет, дорогая, а сына твоего куда денем? Лexy твоего? С собой придется брать? (У нее ребеночек, сын Перальты, вот как.)

А бабушки-дедушки нет, с кем оставить?

Ну нет, так получилось, лето, жара, понимаешь? А Перальта сам день и ночь преступников ловит, бьет их, конечно, чем ни попадя… да хотя бы рукояткой пистолета, если на то пошло. Ну да, что с того? — любовница спрашивает. Ага! — кричит мужик. А отцу-то он родному, сыночек, все расскажет, что тогда? Хм, недоумевает любовница. Так ведь он говорить не может. Как так? Ну, маленький совсем. Он и говорить-то не умеет. Не научился еще. Как он расскажет, странно?

Ах, вот оно что! Ну, понятно, вот это высокий класс конспирации! И, правда, смешно.

Ладно, мужики. Выходить мне, станция. Встаю, хватаюсь за сумку, чтобы не упасть на торможении. Нужно сказать им нечто самое главное…

— Мужики! — кричу. — Никто из нас не пройдет бесследно! Запомните меня таким, каким я был!

— Хорошо, запомним, — невпопад отвечают мужчины. — Давай, иди, а то проскочишь.

— Нет, вы все-таки лучше меня запомните, что был я такой!

— Да запомним, ступай. Вот привязался, прости господи, банный лист тоже.

— Скажите, мол… был он «смуглый и золотоглазый», — напоминаю им рассказ Рея Брэдбери, стараясь перекрыть грохот железа и электричества (но это, кажется, непонятно). Прыгаю на перрон. Ножницы автоматических дверей отстригают позади меня желтый свет, другое теплое пространство, смех, говор, нелегальный дымок сигаретки по кругу… Подхватив сумку, бегу, ориентируясь по плану, нарисованному незнакомой рукой. Хрупаю ледяным крошевом дорог, плутаю в переулках под сторожевой лай овчарок, откормленных по рекомендациям лучших собаководов. Бандиты, наверное, уже перепились все и спят, засунув под жесткую небритость щек кулаки с зажатыми в них, потертыми и видавшими виды, наганами. Дачный сад замер под снегом, мои следы никому ничего не расскажут. Здесь, по инструкции, между деревьями натянута капроновая леска, — проверить, был ли кто?

Ключ на месте, определенном в плане, нарисованном незнакомой рукой. На даче живет сторож, но несколько дней его не будет. Он топил печь, должно быть еще тепло. Дача это — или затонувший в снегах ближайшего Подмосковья корабль? Повсюду видны следы затянувшегося строительства, путает пустота, резонанс корпуса, скрип сходен, вздохи и стенания живших здесь когда-то бабушек. Все на месте, как указано в инструкции. Аккумуляторный фонарь с проблесковым маячком для потерпевших бедствие, тепловой конвектор (можно включить), солдатские одеяла. А сторож ушел в лес, закинув на могучее плечо топор с длиннющим, не по-нашенскому, топорищем. Он дровосек, валит ели и сосны в три обхвата, все нипочем. Крепкий старик двухметрового роста. Мощно стучит по замерзшим дорогам и рекам деревянными башмаками, цельно долблеными и окованными железом, гетры в красно-белую полоску натянуты до колен и защищают от снега. Об этом скрипела снастями его старинная кровать, вроде как шхуна… представить трудно, что таких размеров! От того комната кажется еще более пустой, угрюмой, одиночество сквозит из всех углов. А холод, между тем, жуткий; укрываюсь всем, что есть. Да… национальный обычай! — пьяному засыпать с непогашенной сигаретой, сгорать потом заживо. Закуриваю оттого с особым чувством, что, может, в последний раз. Заодно поджигаю план в пепельнице. Доехал, слава богу, не убили. В детстве читал романы советских детективщиков 60-х годов, теперь сам приехал, деньги привез. Завтра придет таинственный связной и заберет. Сумку спрятал в строительной бочке, прикрыл рогожками. Пистолета у меня нет.