Четвертый звонок - Марианна Гончарова Страница 39

Мальчики обычно после такого представления быстро давали деру, один за другим… И даже моя миловидность не помогала… Так что, может, моя подруга Светка была частично права, что я чокнулась на почве любви к опере.

Но однажды на бабочку поймался мальчик Саша Бирадзе, рыжий и очень застенчивый… И после вопроса «Что-вы-делаете-сегодня-вечером?» Саша вдруг робко спросил:

— А любите ли вы оперу?

— Я согласна! — немедленно выкрикнула я, чем очень смутила Сашу.

Он осторожно добавил:

— Я сам вообще-то оперу — не очень, но вот моя мама… Она…

Сашкина мама, как оказалось, пела в том самом самодеятельном, но знаменитом народном оперном театре во Дворце культуры текстильщиков. Давали премьеру «Мазепы» Чайковского. Сашкина мама должна была петь партию мамы. То есть партию матери пела Сашина матерь… Ой, то есть… Ну, словом, вы меня поняли — Сашина мама по имени Любовь Бирадзе пела партию Любови Кочубей, супруги Кочубея.

Кто там в чем был виноват, кто кого там завоевывал с политической точки зрения, — это вы меня не спрашивайте. Мне всех было жалко — потому что все они были просто люди со своими любовями, бедами, слезами, слабостями… Передрались как дураки какие-то, натворили бед по недомыслию и наподставляли друг друга как только могли. И непонятно ради чего… Нет, понятно — эти мужские амбиции, кто главнее, кто важнее… А там сверху всех Петр Первый был, тоже не сахар человек. Конечно, новатор и все такое, но нагородил!.. Ой, оставьте — политика… Какая политика?! Просто все они, эти мужчины, все без исключения, хотели сами ходить по красным дорожкам навстречу послам иностранных держав, махать приветственно рукой с коня, говорить «мой народ, моя нация», а не стоять в сторонке за чьим-то могущественным плечом, скинув униженно шапку долой. А Мазепа ведь к тому же у Кочубея дочку отобрал… И там вообще не разберешь — то любит ее без памяти, то вдруг куда-то ушел. Ну как все мужчины, словом. Сначала жить без тебя не может, а потом рыбалка, сауна, охота, друзья… А она сидит одна-одинешенька, в окно смотрит, ждет. Так и с Мазепой. А что, он же обычный мужик был. Ну гетман. А что, гетман не человек, что ли?.. Словом, все как всегда со времен Трои — обвинили, конечно, во всем женщину. Они, эти мужчины, странные существа, почему-то уверены, что будут жить вечно, и совсем не думают, что вот-вот, уже и о душе надо поразмышлять. А тут будильник — дзын! — пришла пора… Вот вкратце, если вы поняли, примерно об этом опера.

К началу мы с Сашкой приехали прямо из университета, и я неосмотрительно сдала в гардероб свою сумку с учебниками и конспектами, где у меня еще лежал и носовой платок. Ну так случилось, потом я об этом очень пожалела, но было поздно. Мы выпили в буфете чаю с булочками и уселись в зале. Лукавая бабулька подплыла к нам и радостно предложила молодому человеку взять девочке программку… Сашка взял.

Ой, ребята… Сначала было очень смешно… Как эти вот, вправду сказать, восхитительные певцы, все, ну все, с фамилиями Ушаков, Сынжерян, Капустина, Розенбойм, Штурм, Тененбаум, Бирадзе, указанные в программке, как они в вышитых сорочках сурово заголосили:

— Москаль проклятый, двинься только,

Мы на горох смолотим вас…

Тененбаум и Бирадзе: «Москаль проклятый…» А? Как вам вообще? А? Н-да… Текстик еще тот, спасибо Александру Сергеевичу.

Там, как оказалось, еще пели мои знакомые мальчики из музучилища. Они пели партии сердюков. Это у них там было что-то навроде охраны или ОМОНа. Но назывались — сердюки. В красных шароварах, с саблями и в таких шапках с красными хвостами — не знаю, как они называются.

Эти мальчики — Гриша Постельник, Илья Шапочник и Саша Потируха — три другаскрипача… Я с ними познакомилась прошлой весной, когда наш факультет и струнный отдел музучилища бегали кросс в парке Шиллера… Эти трое такие стояли худенькие, жалкие, с тощими бледными жидкими ножками в своих спортивных трусищах бесформенных, и жалобно справлялись у тренера, куда надо бежать, как быстро и зачем… И на вопрос, как будут ставить зачет, на время или кто первый прибежит — тому поставят, тренер Лебедев, сам довольно неспортивный какой-то, кстати, как застоялый конь, со скрипящими и стреляющими коленями, оглядел горе-спринтеров и ответил язвительно:

— Кто дойдет, тому зачет.

И махнул флажком.

И мы пошли. Доходить. С нами двинулась еще парочка доходяг с нашего иняза и две пышные виолончелистки. Мы долго доходили этот кросс, потому что трасса была длинная, парк — красивый, заросший и тенистый, на улице стоял май, а мы знакомились, болтали обо всем, шли не спеша и пели «Аллилуйю» Моцарта и колыбельную из «Порги и Бесс» Гершвина. И пришли, когда наши преподаватели уже хотели вызывать милицию с собаками, чтобы нас искать. Зачет нам не поставили.

Так вот, эти трое моих друзей по несчастью в парке Шиллера грозно рявкали со сцены Дворца культуры текстильщиков:

— Клянемся мы казацкой нашей честью,

клянемся мы казацкой нашей саблей…

И очень хорошо пели. Клянусь казацкой своей честью — они все очень хорошо пели. Они пели так, что я даже забыла про их неспортивные коленочки, как у кузнечиков, и узкие плечи…

И вот еще… Знаете, я им вдруг, неожиданно даже для самой себя, поверила… Буквально сразу во все поверила… С самого первого звука. Конечно, не было богатых декораций, а всего лишь какие-то робкие символические намеки. Не было огромного хора и живых коней, как в больших театрах, не было богатых костюмов, не было оркестра, а всего лишь два рояля. Но те два пианиста играли искусно, внимательно и очень чутко. А главное — певцы, приглашенные из оперы. Они так пели, что мы все, кто их слушал, напрочь забыли, что это фармацевты, учителя, врачи, ученые, студенты…

На роль самого Мазепы пригласили заслуженного артиста Украины Семена Шкургана. Кто не слышал о Шкурганах, отце и сыне, это ваша беда — рыдайте в рукав, ничем не могу помочь, поскольку оба они сейчас в Варшаве. Сын поет заглавные партии и гастролирует по всему миру, а отец, тот самый Семен Шкурган, который почитал за честь петь в оперном самодеятельном театре Дворца культуры текстильщиков, преподает в Варшавской музыкальной академии. К слову, — так меня это смущает, — держава наша могучая почему-то не может обеспечить достойную жизнь для великих оперных, балетных, пианистов, скрипачей… Поэтому символ, по которому узнают страну, как, например, Кабалье в Испании или Каррерас в Италии, это не Шкурганы, отец и сын, а сомнительная певица в блестящем халате со звездой на голове, с маленьким скрипучим мальчишеским голосом, непристойным юморком, сопровождаемая повсюду сельской мамой-старушкой откуда-то с Сумщины, старушки конфузливой и в пальто в любое время года.

Ох, как же мне повезло в тот раз! Как повезло!

Недаром говорят: музыка — льется… Когда вышел Семен Шкурган, упование и награда нашего великого старинного города Черновцы, Семен Шкурган, когда он стремительно и величественно вышел, наполненный звуком, то баритоном своим густым, чарующим просто залил, затопил весь зал. Мелко трепетали подвески на старинной люстре, дрожал и плыл воздух, сотрясались стекла в окнах. Вот куда надо было учителю моему, Владимиру Ивановичу, и жене его, красавице Веронике, принести пару десятков хрустальных изделий из своего серванта для полного эффекта. С каким ослепительным звоном они бы полопались в мелкие брызги от восторга и упоения!