Три стороны камня - Марина Москвина Страница 39

– Вот оно как дело обернулось, – сказала я Федору. – Какое буйство жизни! А что? Это даже любопытно.

– Ничего тут любопытного! – с места в карьер кинулся возмущаться Федька, увидев мое изумленно-приветливое выражение лица. Он уже рассупонился, сбросил башмаки, вылез из комбинезона и фланировал по квартире в кальсонах, проношенных не то что до дыр, а до состояния капронового чулка. – Я хочу разоблачить твоего негодяя и сутягу! Это же – жлобы! Жлобы, мещане, мелкие людишки. У меня просто тектоническая плита уходит из-под ног при виде подобного хмыря – понимаете ли, он приехал и уехал на белом скакуне, а ты чувствуешь себя говном в проруби!

– Не стоит сгущать краски! – сказала я. – Исходя из того, что мы не можем контролировать Вселенную…

– Хватит прекраснодушествовать!!! – заорал Федор, мало-помалу теряя и сдержанность, и последние остатки рассудительности. – Ты бы хоть на хер послала кого-нибудь, что ли!

Но я уже никогда никому не скажу ничего плохого. Люди так напереживались за свою жизнь, все такие ранимые – ужас, особенно те, кто набрали общественный вес. Единственное, иной раз ляпнешь чего-нибудь по глупости, как водится – в самый неподходящий момент, самому неподходящему человеку, с самыми для себя непредсказуемыми, по большей части катастрофическими последствиями.

Федька прав, я постоянно выдаю желаемое за действительное, вдохновенно золочу пилюлю, ибо реальность давно стала для меня чем-то эфемерным и проигрывает в сравнении с мечтой.

– Реальность растяжима, поскольку растяжимо само время, а между реальным и воображаемым мирами нет как таковой четкой границы, – с младых ногтей внушал мне отец Абрикосов.

Но такие вещи невозможно принять на веру, пока не представится случай убедиться на собственной шкуре. К тому же я до того замотанная, что не способна воспринимать жизнь как она есть. Моя гедонистическая натура надстраивает ее вширь и вглубь, я приукрашиваю этот мир и догадываюсь зачем – чтобы сделать его приемлемым!

– Все у нее чики-брики! – не унимался Федор. – Кругом ангелы летают. Вылез таракан? “Не смей его дави-ить! Это же жу-ук, а не таракан! Жук-бронзовка, просто худо-о-ой, его не докормили, скорей несите ему куша-ать”, – он меня передразнивал. – “Это прекрасная кассета… Тянет? Гудит? Так это же Артемьев, что ты хочешь…”

Федор бушевал. А я вдруг вспомнила, как мы в детстве с Вовкой вместе хоронили умершего кота. Вспомнила точильщика ножей с потертой сумкой на ремешке через плечо – в сапогах, фуражке и длинном фартуке брезентовом, его станок с двумя серыми каменными кругами – шероховатым и гладким. Круг вращался, из-под ножей, ножичков и ножищ сыпались оранжевые искры, камень свистел, сталь шипела, а мы с Вовкой стоим и балдеем.

И сама абрикосовка, растянутая на бесконечные пространства, в ее сердце рождались ветры, из окон вылетали чайки. Там, где все имело четкие контуры, наш дом попирал законы геометрии: в моей детской памяти он почти уже не здание – комнаты, ничем не связанные, парят в вышине, легкие, как воздух, пролеты лестницы, площадка и кусочек коридора, где стоял знаменитый гардероб. Нам всегда казалось с Вовкой, что из его черной замочной скважины слышится невнятный говор.

Вспомнились оранжевые абажуры, мамина котиковая шуба и папин парусиновый портфель, ширма с цаплями Берты, чернильница ее мужа Вольфа с тремя отделениями – для зеленых, лиловых и красных чернил…

Я подозреваю, когда мы переступаем порог, природа награждает нас за все пережитое моментом искупления, очень радостным, и наш огромный багаж, который мы тащим по жизни, ком личной истории – обваливается, а перед тобой повисают в воздухе, превращаясь в великолепные призраки, как будто не имевшие значения предметы и события.

И уже не важно – было это в воображении или в действительности. Важно, что в пространстве освободившейся души парят подобные островки, а все, что происходило между стеклянным шариком волшебным (какое горе было его потерять и какое счастье – найти!) и каруселью в Юрмале, – да ничего такого и не было… Смотрела, как Золотник, наш сосед, картины малевал.

Никто ж не умер, как говорила бессмертная Иовета. Если что, Бубенец свистнет Вовке, и Илья Матвеич вольется в мировой энергетический поток! Нам же следует иметь в виду вечные поводы для радости – наши дыхание и сердцебиение…

Бобби Макферрин наяривал на виолончели Моцарта, Бетховена и Баха. Под этот угарный треш Федя с Пашкой наряжали елку. С балкона принесли коробку с игрушками – старыми-добрыми, еще из абрикосовки – стеклянный пионер, красноармеец, авиатор в шлеме на самолетике, еловые шишки, заяц в воротнике Пьеро, белочка, цепеллин с надписью “СССР”, ватный лыжник, Нильс, летящий верхом на гусе, лыжник из папье-маше, картонный верблюд. А главное, гирлянда огоньков и шары в серебре, они меня завораживали в детстве.

– Ой, Раечка, – восхищалась Соня, – если б ты видела, какие наступили времена в смысле елочных игрушек! Мы в ГУМ зашли с папой – а там и три мушкетера в обнимку, король Людовик Четырнадцатый, маска Тутанхамона – по несколько таких вот диковин в коробке, дорогие – ужасно. Это тебе не орешки, сосульки и колокольчики.

Для встречи Нового года у нее уже были наготове два салата – один оливье, другой – “коктейль с морскими гадами”. Павлу она заранее вручила журнал с вопросами к читателям, кто что хотел бы получить в подарок. Просили заполнить анкету, вырезать и послать по почте в редакцию.

Павел старательным почерком написал: “Компьютер, джинсы, путевку в театр или на корабль”. А в следующем номере читаем: “Мы получили все ваши письма, где вы сообщаете, кто что выбрал на Новый год. Желаем вам все это получить!”

– А ты что делаешь? – спрашивала Соня.

Да ничего. Не надо никуда бежать, суетиться, о чем-то договариваться… Я просто сижу и думаю: как прекрасна жизнь, когда понимаешь в ней толк.