Райский сад первой любви - Линь Ихань Страница 39

Они сидели, глядя внутрь этой бутылки. Оранжево-красное содержимое постепенно успокаивалось, возвращалось в нормальное состояние. Через полчаса жена заговорила: «Не нужно ничего рассказывать Сиси».

Родители Го Сяоци, вернувшись домой, обсуждали, не стоит ли дать ей отдохнуть от учебы, а то одному небу известно, не обманет ли ее очередной профессор. Сяоци слушала разговор, но при этом с каменным лицом мыла посуду. Когда она терла палочки для еды, это было похоже на ритуал поклонения алтарю. Сяоци вспомнила, как учитель возил ее в храмовый комплекс Луншань. Когда он рассказывал про всякие народные обычаи, то выглядел красивым и благочестивым. Она тогда спросила, какую религию он сам исповедует. Учитель ответил: «Я верую только в тебя». Она подумала, что учитель действительно ее любит. Но кто та девочка в такси? Отскребая пальцами суповую ложку, Сяоци подумала о том, как все эти годы приходила в квартиру учителя и столько раз нажимала на кнопку лифта, что в нее въелись отпечатки пальцев. Кто та девочка в такси?

Она засунула руку в чашку и тут же вспомнила, как ее первый раз привезли к учителю. Цай Лян в машине сказала, что она очень нравится учителю, но, только очутившись в квартире, Сяоци поняла, что это значит. Учитель, кто же все-таки та девушка с вами в такси? Сяоци медленно побрела на второй этаж. Озабоченные взгляды родителей прилипли к ней, как жвачка. Аптечка стояла в шкафчике в коридоре. Там лежали таблетки против головной боли, против рези в животе, против сыпи. Сяоци думала, что ей все это не поможет. У нее разбито сердце. Нет никакого шаблона, чтобы склеить его обратно. Склеить сердце даже сложнее, чем собрать расплескавшуюся воду. Стук маленьких капсул, которые она выдавливала из блестящей обертки, напоминал звук, с которым она кормила золотых рыбок в огромном аквариуме в квартире учителя. Она выдавила всю упаковку, и теперь капсулы лежали миниатюрной кучкой разноцветного мусора. Когда лечишь болезнь кровосмешения, то надо и лекарства смешивать между собой. Сяоци проглотила все капсулы и улеглась на кровать. Единственным ощущением был раздувшийся живот. Слишком много выпила воды.

А утром она все же проснулась. Никогда еще Сяоци так себя не разочаровывала. Она спустилась и увидела, что родители, как обычно, смотрят телевизор. Она запнулась левой ногой о правую, и пол влепил ей пощечину. Сяоци сказала родителям, что ей, наверное, нужно в больницу. Она пронесла с собой мобильный, спрятав в рукаве, и, в одиночестве сидя на больничной койке, свободной рукой, не истыканной капельницами, набирала номер. Набрала больше сорока раз, но никто не ответил. Сяоци напоминала ребенка перед торговым автоматом: сунул монетку, но она тут же выкатилась, так и не исполнив желание. В конце концов она отправила сообщение: «Учитель, это я». Спустя долгое время телефон завибрировал, и на дисплее высветилась улыбающаяся бегущая строка, сообщавшая, что уже ноль часов ноль минут, в палате не горел свет, поэтому непонятно было, день сейчас или ночь, а Сяоци не знала, сколько тут уже лежит.

Она прочла сообщение от учителя: «Я тебя никогда не любил и с самого начала тебя обманывал. Тебе же все это говорили, а ты все равно не веришь? Не звони мне больше. Жена не поймет». Сяоци несколько раз перечитала сообщение, и внезапно ей вспомнилась следующая сцена: учитель с глуповатым выражением лица тычет в кнопки телефона. «Я пещерный первобытный человек, не умею отправлять эсэмэски». Он никогда ничего ей не писал. Оказывается, он раньше просто не хотел, чтобы у нее оставались какие-то улики. А она-то его столько лет любила. Ее слезы упали на экран телефона, искажая и увеличивая слово «учитель».

После выписки из больницы Го Сяоци, вернувшись домой, сожгла в золотой курильнице все книги, которые ей подарил Ли Гохуа. Она разрывала, книгу за книгой, Ван Динцзюня, Лю Юна, Линь Цинсюаня и швыряла в огонь. Ярко-красные языки пламени взмывали с шуршанием вверх, а затем снова гасли. Каждую страницу книги окружал золотой ореол огня, ангельский нимб сжимался вокруг черных иероглифов, и весь вдохновляющий, чистый и невинный мир обращался в пепел. Тяжелее всего было оторвать обложку, особенно в томиках с клееным корешком, но за годы общения с учителем Сяоци научилась терпению. Бумага скручивалась, шуршала, сворачивалась, страницу за страницей покрывали татуировки огненных колец, после чего страницы ложились клубочком, как человек, который засыпает, поглощенный своими мыслями. Сяоци была не из тех, кто очень много думает, но в этот момент у нее появилось ощущение, словно ее и саму запихнули в курильницу.

В тот раз Цянь Ивэй протрезвел под утро. Ему показалось, что руки под одеялом какие-то влажные. Он похлопал себя по щекам, а потом на цыпочках, чтобы не разбудить Ивэнь, пошел в ванную, включил свет и увидел, что все лицо в кровавых отпечатках. Это напоминало сцену из древнегреческой трагедии, когда главный герой, не веря собственным глазам, взирает на пустые руки. Свет в ванной комнате, подобный сценическому освещению, обволакивал его, как аромат из мешочка с куркумой. Он немедленно умылся, побежал обратно в комнату, включил лампу, поднял одеяло и обнаружил, что Ивэнь, которая спала на правой стороне постели, вся в крови. Ивэй вспомнил, как вчера вернулся домой посреди ночи и со всей дури пинал ее узконосыми ботинками. Узкие носы ботинок напоминали гнездо, из которого с бешеной скоростью выползают ядовитые змеи. Ивэнь обхватила колени, и он наносил удары в спину. Он вспомнил, как Ивэнь его отгоняла: «Кыш! Кыш!» А оказалось, что это было «Малыш! Малыш!».

Семья Цянь отвезла Ивэнь в больницу. Ее перевели из операционной в обычную палату, и Ивэнь быстро пришла в себя. Ивэй сидел у постели, сжимая руку жены в своей. Жена была белой как полотно. За окном чирикали птицы. Лицо у Ивэнь было такое, будто она пробудилась от прекрасного сна. С тех пор она узнала, что хороший сон ужаснее, чем самый страшный кошмар. Ивэнь спросила тоном человека, которому все интересно: «Что с малышом?» Она была белой, как цветы сакуры в роще, о которой по ошибке оповестили общественность. Все похватали корзины, полные снеди, чтобы устроить пикник, но цветы сакуры давно уже смыты дождем и гниют на земле, лепестки в форме сердечек валяются под ногами, но они потеряли изначальную форму, и на обеих сторонах сердечка вмятина от утраты доверия. Что с малышом? Прости, Ивэнь. Милая моя. У нас будет еще ребенок. Ивэнь посмотрела на него, словно бы он был книгой, написанной на незнакомом ей языке. Ивэнь, детка? Самое важное, что с тобой все хорошо, разве нет? Он увидел, как все тело жены затряслось, грохочущий мотор работал на пределе, и, когда уже должен был запуститься, вся она потухла.

«У меня нет сил». – «Я знаю, врач сказал, что тебе нужно хорошенько отдохнуть». – «Я не об этом. Руку. Я сказала “руку”. Отпусти меня. У меня нет сил вырываться». – «Ивэнь». – «Отпусти меня, умоляю». – «Но потом-то можно будет взять тебя за руку?» – «Не знаю». – «Ты меня больше не любишь?» – «Ивэй, послушай меня, только что во сне я знала, что малыш умер, наверное, так было предопределено. Я бы тоже не хотела, чтобы малыш появился на свет в такой семье. Малыш молодец, сделал для меня доброе дело. Дал мне вернуться к одиночеству. Понимаешь?» – «Ты хочешь развестись?» – «У меня правда больше нет сил, прости». Ивэнь тусклыми глазами пересчитывала потолочные плитки. Птицы на улице по-прежнему насвистывали, как свистели мальчишки из школы для мальчиков, проходя мимо их школы. Она тихо слушала, как Ивэй выходит в коридор, рыдает и рычит.