Крысиный король - Дмитрий Стахов Страница 39

Из дверей морга появилась последняя вдова. Кудрявые дочки застревали в ее длинной юбке: старшая — ковыряя в носу, младшая — отвлекаясь на поднятый порывом ветра желтый листочек. У вдовы была тонкая талия, сильно выступающая корма, плоская грудь. Губы со скорбно опущенными уголками казались красной нашлепкой на блестевшем от слез лице. От нее шла вибрация смерти и похоти, вдова шумно высморкалась в бумажную салфетку, бросила салфетку на землю, младшая дочка выпустила только что пойманный листочек, подняла салфетку, громко топая, побежала к урне в углу двора, опустила ее в урну, отряхнула руки, вернулась к матери, показала сестре язык. Распорядитель собрал несколько мужчин: черным костюмом, черной рубашкой и бледностью среди них выделялся Потехин. Разлучница взяла меня за руку.

— Сын не должен нести гроб отца, — сказала она.

— С ума сошли?

— Миша намекал…

— Он меня называл «сынуля», и что с того?

— Но вы, во всяком случае, Михайлович, а не Карлович…

…Разлучница явно собирала материал о моей семье, о Шихмане, моем отчиме, своем первом муже. Быть может — для себя, быть может — для какого-то знакомого, одного из тех писателей, что, по рассказам моей матери, сиживали в студии разлучницы, на ее программе. Что такого было в Шихмане, что притягивало женщин, молодых, сочных, жаждущих внимания и ласки? В молодые годы его преследовали неудачи, начиная от смершевской машинистки, что предпочла ему переводчика, шепелявого и коротконогого; потом буфетчицы из столовой эмгэбэшного общежития, искавшей соответствия между величиной звезд на погонах и размерами мужского достоинства, неудовлетворенной его маленькими звездами, когда они стали большими, буфетчица пропала, ее просто заменили на другую, Шихман спросил «А где Клавдия?» «Болеет!» — ответили ему, он встретил эту Клавдию на бульваре, лет через десять, уже будучи женатым на моей матери, он держал меня за руку, сказал: — «Вот с той тетей, которая нам кивнула, я работал!» — а тетя была маленькая, толстая, старая, со шрамом через лицо, в лагере ее насиловали уголовники, Шихман, словно предчувствовавший грядущий разрыв с моей матерью, перед тем, как я ушел в армию, несколько вечеров посвятил откровениям — о прошлом, настоящем, о войне, службе у Хозяина, о женщинах.

Женщины пошли косяком, когда Шихману минул полтинник, даже ближе к шестидесяти, виски посеребрились, волосы расправились, перестали стоять торчком, он стал похож сразу на нескольких голливудских актеров. Он показывал фотографию, чудом сохранившуюся в кармане трофейной охотничьей куртки, которая вместе с какими-то пожитками не была конфискована, не была присвоена соседями по коммуналке, лежала в фибровом чемоданчике, ждала — после тюрем, Лермонтова в одном томе, предчувствия расстрела. Он, Михаил Шихман, среди других доставщиков атэнского. Ироничный взгляд, семитский тип. Фото сделано после вручения орденов, всем дали Ленина, Шихмана обошли — Знак Почета. Может быть, он привлекал женщин печалью в глазах? Умением слушать? Всегда есть чуть застаревшие девушки, готовые за это все отдать и простить, главное — будущие прегрешения. В середине семидесятых еще была жива бабушка, она подзуживала мать: «Ты слишком много ему позволяешь!» Моя мать, возможно, и позволяла, но ничего не прощала. Прощение само по себе было ей чуждо как христианская блажь. Несмотря на то, что она, бывало, справа-налево крестилась, при этом, однако, приговаривала как истая католичка «Матка боска ченстоховска!» и грубо ругалась по-польски…

…У кладбищенских ворот нас ждал общеармейский лейтенант с командой бойцов. У солдат через плечо висели автоматы. Гроб погрузили на каталку, покатили по широкой аллее, мы все — меня поставили во вторую линию, рядом с племянником Карла, — пошли за Шихманом.

— Очень рад вас видеть, — сказал мой немецкий брат, его русский язык был идеален. — Хотелось бы не по столь печальному поводу, но что поделать.

— Вы… Вы первый раз в Москве?

Брат взял меня под руку.

— Я здесь учился. Жил. Я хорошо знаю Москву, но она изменилась не в лучшую сторону. Впрочем, и Берлин тоже. Голубые, розовые, черные и желтые. Мой отец просидел почти десять лет в лагере на Урале, под городом Карпинском. Бывали? Я туда ездил в прошлом году, там кладбище старших офицеров, а я представляю Фонд помощи бывшим военнопленным, заключенным и их потомкам. Самих военнопленных в живых уже никого не осталось. Время, да, время. Мы сделали ограду, поставили камень, на нем будет плита со списком умерших в лагере. Год рождения, год смерти, между ними — тире, тире, а ведь это целая жизнь…

— Ваш род ведь из-под Вильно?

Шедшая передо мной промежуточная вдова, показав удивительную гибкость шеи, обернулась и шикнула, брызнув слюной. Промежуточная явно перенесла инсульт. Она приволакивала ногу. Рядом с нею шла дочка разлучницы.

— Извините, — сказал Вальтер Каффер в искривленную спину промежуточной. — Да, яблочные сады Тышкевичей. Мой прадед, меня назвали в его честь, был управляющим. Отец уехал в начале двадцатых. Ему не нравилось польское засилье. Мой отец — поздний ребенок, я тоже поздний, отцу было под шестьдесят, а у меня молодая жена, студентка, она беременна…

— Поздравляю.

— Спасибо!

Промежуточная обернулась вновь и на удивление четко произнесла:

— Вы можете поговорить и потом!

Я подумал, что теперь моя очередь извиняться, но ничего сказать не успел — колеса тележки перестали скрипеть по асфальту, мы свернули на грунтовую аллею, стук каблуков и шарканье провожающих Шихмана стали мягче, глуше, в конце аллеи показалась поляна, мы вышли на нее, растеклись вокруг недавно выкопанной могилы. Могильные холмики прочих могил были свежими, только самые близкие к аллее были уже обнесены оградами, лишь на двух стояли могильные памятники, поляна упиралась в железнодорожную насыпь, по железной дороге с монотонным перестуком полз нескончаемый состав цистерн, лейтенант построил солдат, только сейчас я заметил в пестрой толпе скорбящих и седобородого еврея в шляпе, он стоял рядом с разлучницей, она взяла седобородого под руку, улыбнулась мне уголком рта, солдаты передернули затворы, с березы предусмотрительно слетели две невозмутимые вороны.