Показания поэтов. Повести, рассказы, эссе, заметки - Василий Кондратьев Страница 39

Я знал одного такого; утомительный дед, я встречал его и в кафейницах, где толпа, у канала на колоннаде, везде среди тех, кто собирался «смотреть слона» под пыльные или дождливые марши Гудмена, тасовки уличных растаманов, торгашей, незваных танцоров и ободранных белогвардейцев.

Его «корона», разумеется, были кафе; он был из тех, кто находит собеседника в задних рядах: говорит нехотя и свысока, невнятно, в то же время как-то придерживая вас за рукав, заставляя смотреть в его пустые глаза, вслушиваться и глотать дым.

Мы познакомились по поводу, что моя сумка была набита «волшебными фонарями», этими вышедшими из употребления стеклянными пластинами для проекции. Он решил, что я покупатель, и показал мне из своего кармана причудливое резное яблоко для трости: такие в 20‐е годы носили последние петроградские масоны; на вид круглые, от света они отбрасывают на стену символические знаки. Старик вообще, как потом оказалось, больше всего любил разные игрушки: по-моему, его коммунальную комнату занимала немецкая модель железной дороги с человечками, домиками и деревцами, а с пенсии он купил телескоп и вечерами мастерил всякие милые, развлекающие безнадёжное воображение гаджеты. Так загадочно и напрасно было всё это. У Майринка написано, что так старый сом, залегающий на глубине, где его прозелень фосфоресцирует в этой бездне, клюет только на редкие, изысканные безделицы. Он, кстати, любил и бесконечно рассказывал о животных: лысые мартышки, собаки «бабочки» и французские бульдоги, волосатые птички населяли его, как карлы и юроды своего феодала. Не было ли в этой его комнате и большого аквариума с чистой водой, для сильфиды? Ведь он был не самозванец. Он не плутал картами, как какой-нибудь Сен-Жермен, стараясь казаться фигурой загадочного, проникновенного беспамятства Вечного жида: это был попросту человек местной породы. Его происхождение, вехи, семья, даже сама дата его рождения были, видимо, очень трудны для советской жизни – а теперь, спустя столько лет, всё уже так позабылось, запуталось, что, если внимательно рассудить факты, я готов верить, что беседовал не с гражданином, а с египтянином… По своей манере он мне скорее напомнил бы капризную патологию брамина со старой индонезийской картинки: движения, расстроенные болезнью и забывчивостью, были изящные и скрадывающие друг друга, как в пантомиме. Но это же Египет, страна, не поддающаяся описанию, не требующая его? Я даже не знаю, а он наверняка забыл, как его настоящее имя: возможно, Милий или Эмиль… Он помнил, по крайней мере, что дети в гимназии звали его Мыло.

Этого Египтянина Мыло я и вызвал в памяти, как всегда зовут старых друзей, оказываясь на мели. У меня не было даже на папиросы, я развлекался дома, перечитывая записки Гурджиева и воображая его приключения здесь, в Петербурге, нашёл всё это тоже способом для денег. Ведь если отклониться от «Четвёртого пути», да и от всякого вообще, вы сразу найдёте мага на экранах «Фантомаса» или на страницах приключений Ника Картера, вступив в борьбу с д-ром Ванг Фу, который заполонил весь Нью-Йорк своими двойниками, сразу везде и нигде. Я взял себе французский псевдоним и начал развивать историю, где возникли, конечно же, юный повеса, вилла миллионерши, прорицательница… Мне нужен был человек, способный на преступление. Такой нарушитель границ, какими бы они ни были, связующий воедино все одиноко яркие странности, фантазмы, заставляющие предполагать в этой жизни некий заговор. Ведь если нет сговора, разве нельзя его составить?

Я вспомнил поэтому Мыло; найти его адрес по рассказам о доме казалось нетрудно. Его фасад, украшение своего проспекта, в стиле скандинавской сказки, я сразу же заметил из трамвая; мне бы ещё знать квартиру и кого спросить. За каждой дверью шли коммунальные лабиринты, превосходящие барокко. В одном из их тупиков я и мог повстречать старика, обнаружить его следы – или хотя бы чувство нашего знакомства. Я не боялся разочарования, а хотел видеть, на что это похоже; затем и приехал.

Я обошёл всю парадную лестницу, спустился искать под глубокую арку: везде открывая только всё новые двери и переходы. Никаких признаков нужного мне номера не было. Я зашёл в одну незапертую квартиру, бесполезно прошёл по тесно заставленному коридору. Здесь была только ещё одна дверь: я вышел на чёрную лестницу, спустился во двор… но попал на улицу.

Арка, оказывается, открывалась в мощёную улочку с низкими домами, пустынную и какую-то неживую. Эта улочка затерявшаяся, без перспективы. Я стал искать её название, не нашёл. И более того, её слепые домики, прижавшиеся друг к другу… их номера были все одинаковые: целый квартал, скрытый за одним сказочным фасадом. Я вспомнил историю об улице призраков, замурованной и забытой в старинном квартале, легенды об эпидемиях, изъедающих, как термиты, камень, рождающих неприютные мёртвые города «без фасадов». Я побежал обратно, в сторону арки, словно боялся, что её решётка окажется закрытой.

Увы, я оказался слишком героем своего романа! Один толчок, какое-то заграничное переименование вдруг дало мне уверенность и приключение. Но я слишком отдался на волю существующего в нашем городе свойства напоминать… чужие края и эпохи, скрытые от нас, как экзотический антиквариат, за пределами своего собрания. О, как эти запертые здания, тёмные музеи, дразнят воображение! В часы ночных прогулок одинокое окно с улицы кажется косморамой, изощрённой китайской коробкой, заключающей в себе все сферы жизни. Спящие красавицы… Однако не похоже ли это на окошко той камеры-обскуры, у которой линзы и призмы чудовищно преображают окружающую панораму на столе безумного обозревателя? Я читал, что сохранились три такие игрушки, одна в Англии и другая на мевере Италии, но никому не известно, где третья.

Наконец в четвёртой квартире, куда я звонил, мне открыли, и парень неуверенно сообщил, что «старик умер». Здесь этого старика не особенно знали, никто не знал и меня: парень показал его комнату. Узкая, вся в окно; соседи уже, вероятно, вынесли из неё всё, что понадобилось. Тахта осталась. Здесь я раскинулся и закурил, разыгрывая сам с собой партию в спичечный коробок. Я уже, вероятно, понял, что не найду нужного номера. Но в этой комнате мне стало спокойно, как будто кто-то повесил телефонную трубку. Я щёлкал коробком по столу, рассматривая этикетку: на зелёном в дымке поле стоит забытый велосипед. Если верить надписи, это велосипед Герберта. Я не знал его, но на спичечной фабрике кто-то следит, замечая все важные события – хотя походя, не для того, чтобы из этого вышла очередная история.

А что, в самом деле, на склоне печального года – не отлетела ли ещё одна душа к южным пределам, спустившись, как священный ибис, в родные тростники своей страны мёртвых? Об этом пробуйте прочитать на песке признания, признаки теряющиеся, как разбегаются по блюдцу кофейные трещины сухой гущи. Возможно, испарения нашей трясины, на закате играющие со светом и влажным воздухом Маркизовой лужи, создадут такое смущение, что живой образ сам покажется перед вами. Это здесь настроение, атмосфера и её оптические свойства делают со взглядом на вещи нечто похожее на известное в зарубежной Шотландии «второе зрение»… Спросите того, кто придёт. Попытайтесь разобрать, как шевелятся его губы. Что это будет, неважно: вам будет сказано. Но как бы ни был знаком тот, кто придёт, не верьте ему, кто он и откуда. Лучше довериться самому чувству. Однажды в прогулке оно снова покажется вам, на этот раз совсем неожиданно по-другому: возможно, это будет роман, обещающий так много, что лучше не вспоминать.