Пьяное лето (сборник) - Владимир Алексеев Страница 38

Я заметил, что подобные учителю люди потому и не бывали в горах, что по лености и неуверенности не решались в них подняться, а может быть, и потому, что больше были мечтателями, чем деятелями. Вот отчего мой учитель имел свойство иронизировать по поводу гор и на них поднимающихся:

– Ну и что особенного произошло, что кто-то был в горах, что кто-то поднялся на одну из вершин? Что изменилось в нем, и изменились ли от того посещения в лучшую сторону сами горы?

И все же наш учитель, так или иначе, заронил в нас любовь к вершинам, и мы часто, собравшись в кружок около школьной крупномасштабной карты, рассматривали какой-нибудь пик Хан Тенгри или пик Ленина. Снега Килиманджаро снились нам, окруженные девственными лесами снега, на которых погиб не один альпинист и путешественник.

Разумеется, окончив школу, мы, как единомышленники, со своей любовью к горам организовали кружок любителей гор, предаваясь изучению тех или иных аспектов их замечательного развития, рассматривая их то в фас, то в профиль – будь то карта или фотография, разрез или аэрофотосъемка, находя те или иные черты их внешнего и внутреннего строения (кое-что нам пришлось почерпнуть из геологии), а также их различия как в генезисе, так и в их возвышенной красоте. Надо сказать, что во всяком происхождении той или иной горы или цепи гор, как это мы поняли, было нечто ненормальное, нечто болезненное и безумное. Вдруг, ни с того ни с сего – и такой рост вверх – рост, часто сопровождаемый землетрясением и извержением лавы, которое можно сравнить с извержением гноя из очага загноения в человеческом теле. А затем – величественное спокойствие и умудренное жизнью молчание холодной белой вершины, погребшей во время своего извержения не один живой организм, и сжегшей не одно живое дерево.

Кстати, о живом дереве. Один путешественник, описывая живое дерево нашей средней полосы Евразии, некоторым образом возвышает его, он поднимает его на гору. Представьте себе: дерево на зеленой горе, одинокое дерево на горе, на самой что ни на есть большой, хотя и не снежной, вершине. Разве не поет гимн возвышенности это обоюдное их возвышение?!

Всегда, когда я думал о таком возвышении, я мечтал быть таким вот деревом, у которого в его ветвях какое-нибудь запутавшееся гнездо, какое-нибудь укрывшееся от непогоды место, а в гнезде птица, так сказать, теплое сердце живого существа.

Правда, я где-то читал, что деревья на горе по ночам производят жуть. Представьте себе жуткой бурной ночью дерево на горе: тучи, ветер, луна и карканье каких-то темных птиц. Ужас, да и только. К таким деревьям не случайно любят ходить всякие разбойники или, пуще того, висят на них разные там висельники, что, я думаю, происходит не столько из-за вины этого дерева, сколько из-за состояния этой самой горы, а вернее – из-за внутреннего ее содержания, то есть из-за того, чем она, можно сказать, начинена. Чаще всего горы как бы стоят насупившись и углубившись в самих себя, они думают свою, только свою эгоистическую думу. Стоит только возникнуть непогоде, как она только больше подчеркивает присущий им одним мрак.

Вообще, должен сказать, что об этих мрачных свойствах гор мы тогда и не думали, как не думали и о том, что всякие там разбойники и прочие тати любят обитать в горах – и в определенных горах – и, что чем выше и круче вершина, тем более вероятность на ней погибнуть.

Нам виделись горы, можно сказать, киношно, совсем в розовом свете. И, соответственно, мы планировали на чистейшем альпийском лугу, в цветах (рядом сочатся голубые ледники и хорошо смотрятся снежные вершины) поначалу попрактиковать лежание и сидение с возлюбленными сердца и души, и уж потом совершить, взяв их за руки, дальнейшее восхождение на снежную вершину, до которой, разумеется, рукой подать… Ни о каком мраке, висельниках на дереве, раскачивающихся при дурной погоде, невинно убиенных или случайно оступившихся в пропасть мы и не думали, как не думали и о том, что поход в горы есть тот или иной подвиг, и к нему надо тщательно готовиться. А что касается психического здоровья, то, как оказалось позднее, не всякий иногда и в долине может справиться со своим душевным состоянием, так что уж говорить о нем в горах. Горы не прощают безумцам, возымевшим желание безнаказанно прикасаться к их прекрасным телам, к их белоснежным ликам. Они сбрасывают их, и сбрасывают не только в долину, но и в самую что ни на есть пропасть. Хотя я и должен сказать (а эта мысль пришла ко мне по прошествии многих лет), что есть уникумы, которые, ведя себя нервно и, можно сказать, истерически в долине, вдруг становятся иными людьми в горах: там они себя ведут достойно, и, что называется, мужественно. Но таких людей очень мало, и они где-то скрываются в долине, чаще живя незаметно, не проявляя интереса к внешней общественной жизни, спя днем и изредка выходя на улицу, на прогулку по своим любимым местам, по своим любимым угодьям, по своему родному городу или поселку. В общем, о таких людях говорят, что они анахореты.

…Итак, я уже говорил, что день был ясный и чистый, когда мы вышли, и легкая дымка покрыла низины и распадки, и зеленые подножья были так чисты и прекрасны, что можно было заметить на этом зеленом фоне цветущие красные маки. Взгляд на зеленые подножья гор с цветущими маками утром ясным и прохладным породил во мне воспоминания о моем деревенском утре, о моем деревенском детстве, о том, как мы, дети, бежали по росистой проселочной дороге, а по сторонам были какие-то кусты, какие-то высокие травы, и кое-где попадались эти самые красные маки, росшие по самому краю поля чистого льна…

Вообще, после того, как я уже не раз побывал в горах и даже постоял, хотя и не на высоких, но все же на кой-каких горных вершинах, я должен признаться, что ничего лучше той среднерусской равнины, виденной мною в детстве, с ее холмами и пригорками, с ее проселочными дорогами и большаками, на которых всегда как-то отдаленно и приятно гудят машины, для меня не было и не может быть.

И теперь, когда я закрываю глаза, я вижу эту картину: деревенские босоногие дети, бегущие по утренней дороге; их светлые, выгоревшие на солнце головки; а там, вдали, сосновые боры и березовые рощи, а где-то рядом протекает река, а над рекой стоит дымка-туман и тут же на берегу притулилась маленькая деревушка..

Туман, река и деревушка… Это я сейчас не могу представить себе лучше картины, а тогда я мечтал о горах, о горных вершинах. Тогда я мечтал, чтобы у моих ног ходили туманы и курчавились облака, те самые облака, которые я встретил однажды в горах Таймыра, когда заблудился в тумане, и когда вместо того, чтобы обойти гору, полез наверх, задыхаясь от усталости, весь в поту и в отчаянии, готовый вот-вот закричать: «Помогите!»

…Да, иногда я спрашиваю себя: «Почему вплоть до середины моего жизненного пути мне так хотелось подняться в горы, покорить горные вершины, попирать ногами последний перед небом камень и, глядя на горизонт, перед которым расположились многочисленные цепи и вершины гор, гордо стоять и смотреть вдаль, иногда в защитного цвета очках, а иногда и просто так; ну и, разумеется, в штормовке?»

Что это – желание властвовать? Гордыня? Тщеславие? Нет – это была скорее мечта о какой-то необыкновенно прекрасной жизни, которой нет и не может быть в долине. Тем более, что я не знал определенного закона, я не знал тогда вот чего: что толку – поднимайся или не поднимайся в горы, – если ты не рожден для гор, ты все равно останешься жителем долины, тебе все равно не понять жизнь гор…