Петр Иванович - Альберт Бехтольд Страница 38

Старика зовут Василий, это тот самый казак, что состоял при Водноголовом во время его заточении в Батуме. Походка у казака уже не такая уверенная, он сутулится и очень сильно кашляет.

– У него грудная жаба, – говорит Маньин, – поэтому даже в такую жару он закутан в башлык. Но для нас это член семьи, он служил еще у старого барина, отца Мадам. А теперь он занимает здесь должность привратника, а его жена стряпает для прислуги.

Они поднимаются наверх. Маньин показывает Ребману его комнату:

– Не задерживайтесь долго, – предупреждает он, – скоро подадут обед.

– А где же Пьер?

– Он в классе.

– В школе?!

– Да, то есть у себя в комнате с домашним учителем. Он готовится в гимназию.

– В гимназию?!

– Да, либо здесь на Кавказе, либо в Киеве, мы еще не решили. Но вы в любом случае останетесь у нас.

– Для чего? В чем моя задача, если он пойдет в школу?

– Ни в чем ином, как быть Пьеру старшим товарищем и говорить с ним по-немецки. Учитель приходит только утром, в обед будете вместе гулять. Здесь не так скучно, как в Барановичах, здесь можно совершать прекрасные прогулки.

– В такую жару?

– К ней вы привыкнете, трудно только первые двадцать пять лет.

– Полагаете, я так надолго здесь останусь?

– Это зависит только от вас.

Пока они по-дружески пускали друг другу швейцарские шпильки, открылась другая дверь, и вышел Пьер со своим учителем. Он вежливо поздоровался и представил по-французски:

– Господин Ребман, мой гувернер – Герман Германович Кордтс.

– Очень рад, – ответил светлоусый учитель по-немецки.

Ребман поражен:

– Вы говорите по-немецки?

– Надо полагать, да, если тебя зовут Герман Германович!

– И преподаете вы тоже по-немецки?

– Нет, по-русски, – ответил учитель. И добавил с плутовской улыбочкой:

– Я, знаете ли, и по-русски говорю иногда даже лучше самих русских! Я ведь здесь родился.

– Здесь, на Кавказе?

– Да, в одной из немецких колоний неподалеку. Приходите к нам в гости – удивитесь еще больше.

Тут Ребман вспомнил, что когда-то читал о том, что на юге России, на Волге и на Кавказе были основаны немецкие и даже швейцарские колонии: Солотурн, Берн, был среди них и Шафхаузен.

Маньин спросил учителя, не желает ли тот с ними отобедать, сейчас как раз подадут. Учитель вежливо поблагодарил:

– Спасибо! В другой раз с удовольствием, а теперь мне нужно поспешить, у меня еще один урок с двенадцати до часу.

Когда он ушел, Пьер заметил:

– Прилежная Лизхен. Эти немцы знают только одно: арбайтен-арбайтен. И швейцарцы тоже. Правда, бывают и исключения.

– Вы имеете в виду меня? – спросил Ребман.

– О нет-нет, я имел в виду другого господина! Но скажите, месье, как поживают мои маленькие птички?

– Они уже улетели!

– Правда? Улетели? Все?

– Все пятеро. Кошке не достался ни один птенчик, как она ни старалась.

Еда, которую им доставляли из гостиницы в многоэтажных кастрюлях, не шла ни в какое сравнение с той, что подавали в Барановичах или даже в Киеве в «Швейцарском Доме»: только суп и мясо – ни овощей, ни другого гарнира, ни горсти отварного или жареного картофеля. Но Ребман так голоден, что жадно набрасывается на все: он ведь с шести утра ничего не ел, кроме стакана чаю и двух баранок. Да и комната, где они едят, ничего особенного собой не представляет: высокие потолки, почти пустая, из мебели только старый стол и полдюжины рассохшихся стульев. Даже скатерти нет, и посуда самая обыкновенная, как в дешевой забегаловке.

– Комфортом мы здесь не избалованы, – он весь достался гостям, которые за него платят, – говорит Маньин, заметив, что Ребман придирчиво осматривает помещения. – Но мы ведь целыми днями вне дома.

– Иногда даже и по ночам! – бросив на него ироничный взгляд, заметил Пьер.

После десерта, а это, конечно, мороженое, хоть и самое обыкновенное, Маньин надевает на Пьера кепи:

– Покажите месье достопримечательности Пятигорска. Сходите с ним в Курортный парк.

Затем он достал из ящика стола черную кожаную кобуру, из которой выглядывала ручка револьвера, и протянул Ребману:

– Мадам Орлова желает, чтобы вы его всегда имели при себе, когда выходите с Пьером. Кто знает, что может случиться!

– Он что, заряжен?

Маньин расстегнул кобуру, достал револьвер – «Смит и Вессон». Ребман заметил в барабане пять новеньких патронов.

– Первоклассное оружие, – говорит Маньин. – Казаки тоже предпочитают эту модель. Им вы уложите любого с пятидесяти шагов одним выстрелом наповал.

– И это здесь разрешено?

– Вы имеете в виду ношение оружия? У нас имеется разрешение. Оно распространяется на всю семью.

– Нет, я имею в виду стрелять, – говорит Ребман.

– В случае необходимости – конечно, – веселится Маньин. – Ведь не нужно непременно целить в голову!

– А если в ответ тоже выстрелят?

– Тогда придется быть попроворней: кто выстрелит последним, умрет первым!.. Ну, идите же, мне нужно работать. Когда Ребман с Пьером уже спускались по лестнице, он прокричал им вслед:

– И до ужина не возвращайтесь – Пьеру следует побольше ходить пешком!

Собственно говоря, у нашего господина гувернера дела идут как нельзя лучше, если, конечно, ничегонеделанье можно назвать делами. Все утро свободно, и он в первую очередь два часа занимается русским: учит слова, предложения, необходимые формы обращения. Затем он выходит, чтоб на улице, в толпе, так сказать, глядя народу в рот, ухватить что-нибудь новенькое из первых уст. И каждый раз что-то из услышанного он приносит в дом с вопросом: а что это означает? Попадаются и такие слова, которые Маньин советует ему поскорее забыть.

– Очень жаль, это звучало так красиво!

– Где вы такое откопали?

– На улице. Мимо проходила компания солдат и пела это.

Маньин ухмыляется:

– Солдатский язык, он только для солдат и годится, а для других… Знаете ли вы, что нет на земле другого такого языка? Ведь на нем можно выражаться крайне двусмысленно. В этом с русскими никто не сравнится. Как раз в такой песенке, как эта «Уж не я ли молода», орфографически правильно записанной и прочитанной, вроде бы все в порядке. Но если пропеть, да еще так, как это делают эти солдаты, о-ля-ля!

Чаще всего Ребман ходил на рынок, чтоб лучше изучить народ. Заодно он всегда приносил домой десерт. Здесь уже поспела клубника, огромная, как яблоки, и сладкая, как мед – намного вкуснее и слаще, чем дома. И отдают ее почти даром, иначе и не скажешь: за один рубль получаешь полную корзину с горкой, одна в одну, и не только верхние. Маньин сказал, что клубнику выращивают немецкие колонисты. Пусть Ребман попробует заговорить с ними со швабским акцентом, сразу получит корзинку даром.