Не исчезай - Женя Крейн Страница 38

Джейк продал свой огромный дом и переехал в «Приют» ради жены.

– Сначала она потерялась, – рассказывает Джейк. – Я посоветовался с детьми и решил, что она просто переволновалась или кровеносный сосудик лопнул, мало ли… Отправили на обследование, но ничего так и не узнали.

– А дети?

– Что дети? У детей своя жизнь. Потом она стала забывать все подряд, одеваться стала странно: разные туфли, серьги… Потом забывала умыться, вставить протез, поесть…

– Я понимаю. Это деменция… Альцгеймер…

– Становится все хуже. Если она будет терять вес, как сейчас, ее переведут на верхний этаж, где слабоумные.

Болезнь Альцгеймера прогрессировала, Джейн худела, отказываясь от еды. Со скандалами Джейк заставлял ее съесть одну, затем другую и, крайне редко – третью ложечку мороженого. Несколько раз Люба присутствовала при подобных сценах, и каждый раз ей было неловко – эти милые, воспитанные люди ругались, как дети. При встрече Джейн церемонно обращалась к Любе со своим how-do-you-do? Люба всякий раз терпеливо представлялась ей и пожимала маленькую сухую ручку.

Джейн родилась в Вене. Большой дом на холме, где повсюду лежали огромные персидские ковры, впоследствии конфискованные нацистами, существовал в ее памяти более отчетливо, чем вчерашний день. В девять лет ее вывезли из Австрии родители, бежавшие от нацизма. Они поселились в Новой Зеландии, а в семнадцать лет она приехала в Калифорнию, чтобы получить образование.

– Вы думаете, что ее… – Джейк негодующе указывает на жену слегка подрагивающим пальцем, – вы думаете, что ее не отправят в инвалидное отделение, если она не начнет прибавлять вес?

– Кушайте, Джейн, – уговаривает ее жалостливая Люба.

Перед каждым посещением лекций и литературных семинаров щедрые Джейк и Джейн кормили свою русскую гостью (Джейк, несмотря на преклонный возраст, неутомимо преподавал). Люба стеснялась этого, но профессор настойчиво угощал ее обедами – водил в уютные рестораны, расположенные в их обители: на первом этаже, где широкие окна, обрамленные затейливыми шторами, выходили на лесное озеро; а на втором этаже, в цоколе здания, на длинной стойке со шведским столом громоздились миски и мисочки, а более подвижные и деятельные жители «Приюта» накладывали полные тарелки салатов, приправ, рыбы, мяса и дичи, но, недоев, вставали в очередь за очередной порцией… За ними робко пристраивались люди классом ниже – чернокожая прислуга, – чтобы утолить голод после рабочего дня. И это было хорошо – остатки не пропадали, их не выбрасывали на помойку, как, Люба знала, это делали в других местах. В ресторане на первом этаже стариков обслуживала молодежь – студенты, подрабатывающие в «Приюте». Лица их, испуганные, напряженные, удивляли. Улыбались они тоже натянуто, почти судорожно.

– Странно, – замечает Люба, – они все такие напряженные, словно опасаются чего-то нехорошего.

– Боятся стариков. Их пугает старость. Для них она сродни неизвестной болезни. Словно мы пришельцы из иного мира, – смеется Джейк.

Люба вспоминала «Вино из одуванчиков»: все ассоциации были литературными, заимствованными. На этот раз припомнилась фотография маленькой девочки; пожилая дама показывает ребенку свой детский портрет. «Она наверняка украла эту фотографию! – думает ребенок. – Такая старая женщина никогда не могла быть маленькой девочкой».

– Это концлагерь, – говорит Джейк.

Люба возмущена. Ей представляются заброшенные, никому не нужные российские старики.

– Да-да. Нас здесь кормят, а потом отправляют в газовые камеры. Да не пугайтесь так, Луба! Это шутка. Я говорю о том, что больных отправляют наверх, в отделение для инвалидов, где обеспечивают полный медицинский уход и присмотр.

Люба знает, что, для того чтобы въехать в эту резиденцию, необходимо заплатить полную стоимость самой квартиры и – в дополнение – иметь еще такую же сумму на счету в банке. То есть не меньше полутора миллионов долларов. Она не рассчитывает, что когда-нибудь в этой жизни в ее распоряжении будут подобные деньги.

– Не сомневайтесь, Луба, сюда мы въезжаем сами, а выехать можем только вперед ногами.