Мутные воды Меконга - Карин Мюллер Страница 38

Мы пересекли шоссе, проехав примерно половину пути до демилитаризованной зоны – исторической границы между старым Севером и Югом. Джей был рад свернуть с тропы Хошимина: он оживленно листал свой «Лоунли Планет» в поисках отзывов о лучших ночных клубах на побережье и уминал за обе щеки блюдо из свежих морепродуктов, которые мы ели впервые после отъезда из Сайгона. Я же пребывала в замешательстве. Тропа Хошимина исчезла из виду за стеной дождя, окутавшего горы к западу. Мне предстояло решить, сесть ли в автобус и вернуться в Сайгон или остаться с Джеем и отправиться на север, двигаясь по шоссе вдоль берега. И главным камнем преткновения было вовсе не то, что Джей беспрерывно курил, наполняя мою комнату в гестхаузе ядовитыми клубами едкого дыма. И не его переменчивое настроение, которое порой становилось черным, как грозовые тучи, что каждый день сгущались над нашей головой. Все дело было в камере.

Его увлеченность новой игрушкой быстро сошла на нет, теперь он предпочитал возиться с мотоциклом. Я так обрадовалась, что нашла опытного оператора, однако стоило мне увидеть, как он поворачивает камеру наискосок и снимает, как восторги поутихли. Указания, которые мне дал мой знакомый перед отъездом: следи за происходящим в кадре, не пытайся навести увеличение и не води камеру за людьми, – оказалось невозможно выполнить в нашей ситуации. Джей намеренно игнорировал все мои попытки мотивировать его предложениями помочь, типа «вот, давай я сама установлю штатив». Стоило заметить, что дым от его сигареты затуманивает объектив, как у него на целый день портилось настроение и он неделю отказывался подступаться к камере. Но хуже всего было то, что Джей отказывался снимать самое главное – меня. Он так и сказал:

– Тебя снимать не интересно.

– Я знаю, что не интересно, – ответила я. – Но это необходимо. Всего пару раз, в промежутках между основной съемкой. Прошу тебя.

Я произвела подсчеты. Мне нужно было присутствовать в кадре всего две минуты в неделю. Семнадцать секунд в день. Джей не мог снять даже столько.

Я ответственно выполнила свою часть сделки. На мне лежали почти все переговоры с местным населением – достать бензин, спросить дорогу, найти закусочную, торговаться за ночлег. Джей тем временем стоял в сторонке и присматривал за мотоциклом. К вечеру я была совершенно вымотана, у меня едва оставались силы, чтобы постирать белье на полу в ванной, почистить камеры, сделать запись в дневнике и рухнуть в постель.

В конце концов я поняла, что пусть лучше у меня будет оператор, который все время отлынивает, чем его не будет вообще. И решила ехать с Джеем, а добравшись до Ханоя, поискать более активного попутчика.

Путешествие на север пронеслось мимо одним сплошным пятном, серией разрозненных вспышек на фоне долгих часов езды по неровному бетону и бесконечного ливня, сводившего меня с ума.

900 км. Жемчужно-белый пляж и кристально-голубая вода в Шахюинь, крошечной рыбацкой деревушке, расположенной вдали от маршрута железнодорожного экспресса и потому незнакомой туристам. Я спустилась к морю, подальше от лодочников, сколачивающих свои суденышки, и гвалта двухсот детей, жаждущих внимания неожиданно свалившейся на них иностранки. У самой кромки прилива лежали несколько розовых спиралевидных раковин, их грациозные углубления были до краев полны засиженными мухами экскрементами. Видимо, я набрела на деревенскую уборную. Я тихонько просеменила мимо старухи, присевшей на корточки в песке, старательно отворачивая глаза от ее утреннего туалета. А старуха вдруг улыбнулась, показала мне поднятый кверху большой палец и прокричала:

– Америка номер один! – прежде чем снова вернуться к своим делам.

820 км. Грядки с рисовыми саженцами такого яркого, насыщенного зеленого цвета, что все остальные цвета рядом с ними кажутся поблекшими, серыми. Ветер развевает шестидюймовые стебли, как будто сотни зверьков роют в них норы или мягкие волны перекатываются по морю странного цвета.

743 км. У входа в антикварную лавку в Хойане стояла молодая женщина, зазывая покупателей поддельного антиквариата мелодичным голосом и грациозными жестами. Она была не замужем, а весь ее жалкий доход уходил на содержание шестерых младших братьев, которые учились в школе. Отец служил администратором в южновьетнамской армии, потом прошел перевоспитание в лагере, где его превратили в идиота, и сейчас занимался изготовлением рисовой бумаги для рыночных забегаловок. Несмотря на смышленость и явные способности к языкам, ей отказали при поступлении в университет из-за семейных грехов. Она готова была простить коммунистам все их притеснения, кроме одного: в школьные годы ей не разрешили вступить в молодежную группу, где завоевывали медали из дешевого пластика в награду за спортивные и общественные достижения. Она была проституткой.

В темном переулке в Хойане жарким безветренным днем я столкнулась лоб в лоб с Хомяком. Он тут же надавал мне кучу советов, попутно нещадно разнося Вьетнам и все вьетнамское на все лады. В Сайгоне он нашел попутчика, шведа со сломанными зубами, который согласился поехать с ним в Камбоджу на автобусе. В городке у самой границы они вышли погулять по улицам поздней ночью и наткнулись на шайку пьяных, которые явно напрашивались на драку. С достойной восхищения стойкостью им удалось избежать столкновения, и они заторопились обратно в гостиницу. Хозяин как раз опускал тяжелую железную решетку, защищавшую входную дверь, когда появились те пьяницы, вооруженные автоматами. Оказалось, это были солдаты не при исполнении; они рвали и метали от бешенства.

– Один из них направил автомат мне в грудь и уже собирался спустить курок, – рассказывал Хомячок. Его прошиб пот при одном воспоминании. – Хорошо, что предохранитель сработал прежде, чем он спустил курок.

Хозяин гостиницы вызвал полицейских, которые приехали и немедленно арестовали двух западных туристов, нарушителей спокойствия. Их отвели в участок и оштрафовали на двести долларов, после чего им было приказано вернуться в Сайгон. Побоявшись ночевать в той гостинице, они надели рюкзаки и пешком побрели прочь из города, пока не нашли тихое местечко, где и провели ужасную ночь под дождем. А утром обнаружили, что делили ночлег с крысами на местной мусорной свалке.

– Хватит с меня! – заявил он во всеуслышание. – Ноги моей больше здесь не будет! И если у тебя есть хоть капля здравого смысла, – он ткнул мне в грудь толстым пальцем, точно стволом пистолета, – ты тоже уедешь.

630 км. Мы продолжили путь и очутились в Хюэ, древней столице Вьетнама, которая до сих пор является пристанищем множества гробниц, пагод и дворцов. Пока все бегали от одного памятника к другому, я открыла для себя местный йогурт. У него был резкий жалящий вкус неразбавленной кислоты, его подавали с прожилками сахарного сиропа в крошечных пластиковых стаканчиках. Вскоре передо мной скопилась дюжина пустых чашечек. Четверо мужчин, пьющих пиво за соседним столиком, со смехом подивились моему аппетиту и сравняли счет – их бутылка на мой стакан.

За вход в гробницу императора Ты Дыка плату не взимали – видимо, потому, что ее стены давно рассыпались в щебень на поле с пасущимися коровами. Я думала, что захоронение заброшено – забытые завалы полуразрушенных арок и покрытых шрамами трещин каменных барельефов, – но вдруг появился шаркающий смотритель и пригласил меня внутрь. Он был худой, как птичка, сгорбленный и такой же старый и ветхий, как сама гробница. На правой руке не хватало двух пальцев – напоминание о тех днях, когда он был солдатом, и плата за гарантированное трудоустройство среди руин прошлого. Он подробно рассказал о каждом фонарике, фотографии и бронзовой безделушке, а я лишь через несколько минут сообразила, что он показывает на предметы несуществующими пальцами. Время от времени он медленно проводил рукой по всей длине своей клочковатой бороды и теми же отсутствующими пальцами распутывал воображаемые узелки в пяти оставшихся волосках. Когда я ушла, он мирно сидел на каменных ступенях и плевал в траву. Я понадеялась, что когда его время придет, то и для него найдется место рядом с императором: ведь он был одним из его самых преданных слуг.