Полцарства - Ольга Покровская Страница 38

Половину дня Ася промаялась в сомнениях. Стёрла пыль по всему дому, полила цветы, вытащила из шкафов и свалила в кучу вещи, показавшиеся вдруг ненужными, даже враждебными. Поняла, что не осилит разборку, и запихнула обратно. Нахмурилась, выпила на кухне подряд две чашки горького кофе – назло своей детской, нежной любви к чаю с сахаром – и пошла жаловаться Илье Георгиевичу на разлад с собой.

– Мне Паша звонил, просил помочь в приюте. И время у меня было – а я не поехала! – сказала она с порога и, зная, что Илья Георгиевич считает её за свою, самовольно вошла в комнату Пашки.

– Ну так что же, Настенька… – заволновался старик, присаживаясь рядом с гостьей на диван. – Не всё, что болит у другого человека, должно и у тебя болеть. Всю боль на себя не примешь. А ты тем более ещё молоденькая девочка, тебе и ни к чему.

– Я не оттого осталась, что не болит! Вот болит, болит как раз! А просто струсила перед Лёшкой! Он хочет, чтобы я была только для него, – и я ему подчиняюсь, как птичка в клетке! – обиженно сказала Ася и обвела взглядом Пашкину комнату.

Она и раньше бывала здесь, но как-то не приглядывалась. А теперь отметила старое румынское кресло и такой же старый полированный письменный стол с откидным секретером, разномастные стеллажи и полки, появлявшиеся друг за другом по мере надобности, и раскладной диван, на котором как раз и велась беседа. Пашка его не собирал, просто набрасывал плед поверх постели. На столе монитор и клавиатура утопали в ракушечной россыпи мелочей – флешки, ручки, стикеры. Над диваном интеллигентные обои Ильи Георгиевича были закрыты плакатом неизвестной Асе, должно быть, очень древней рок-группы. А рядом, смущая диковатых музыкантов, висел портрет в рамке – профиль древнеримского медика Галена с цитатой: «Хороший врач должен быть философом».

– А я даже не знаю, что бы мне вот так же хотелось повесить… Чей портрет… – проговорила Ася и вдруг решительно поднялась: – Нет, я поеду всё-таки! Понимаете, если бы я просто не хотела. А я хочу! Как он может мне запрещать! У меня ведь есть паспорт! Илья Георгиевич, а вы бы поехали? – порывисто спросила она.

Старик развёл руками:

– Ну как сказать тебе, Настенька? Если ты о том, что Лёша против… Нет, если Ниночка бывала не согласна, я никогда ничего против её воли не делал.

– Почему? – твёрдыми серыми глазами уставившись на старика, спросила Ася.

– Ох-ох, – вздохнул Илья Георгиевич и примолк, нырнув на несколько секунд в драгоценную заводь памяти. – А мне, наверно, и не хотелось. Мы ведь с ней были близкие души. Ниночка всё так придумывала, как и я бы сам придумал. Плохо после такого остаться сиротой…

Ася со смутной завистью выслушала старика.

– Значит, вы просто не брали на себя ответственность, – заключила она и, оставив Илью Георгиевича в замешательстве, ушла к себе.

Договорившись о замене на курсах, Ася надела пальто, резиновые сапожки и пошла по мокрой улице к трамваю. Дорогой заскочила в зоомагазин, купить «вкусняшек» для тренировки Пашкиных питомцев, и вдруг почувствовала, как мощной волной прибывают силы. Вот ведь странно! А вдруг жизнь только теперь настала, а до этого всё было вранье, чужие платья?

Таяло, и солнечная поляна перед шахматным павильоном была мокра, как вымокшая в пруду собака. На проталинах торчали слипшиеся вихры старой травы, и при всяком порыве ветра с окрестных берёз и ясеней летели брызги.

Во дворике не было никого, кроме Пашки. Консультацию по математике он пропустил и теперь сидел на верхней ступеньке, подстелив для удобства старую лыжную куртку, и решал задачки из сборника.

– Паш, привет! Ты прости, что сразу не приехала! – сказала Ася, подойдя.

Пашка отхлестнул на место перевёрнутую ветром страницу и ещё глубже ссутулился над тетрадкой.

– Ну, ты хотя бы сейчас уже можешь домой… – смутившись, сказала Ася. – Я побуду. Только на ночь не знаю, как.

– Всё уже. Не до дому, – буркнул он. – Щас Наташка с Куртом подвалят, и Татьяна нам будет мозги промывать.

– Почему промывать? – робко спросила Ася. – Что-то случилось?

Пашка мотнул головой, отзанавешиваясь лохмами от расспросов.

Ася кротко ждала, понимая, что подростковый возраст не тётка, надо терпеть.

– Погоняй пока Тимку, – наконец сказал Пашка. – А то Курт, может, не придёт. Лучше прямо в вольере, там нет никого. Марфушу тоже выпусти – она с Тимкой нормально. Мяч вон возьми, под крыльцом. А Гурзуф пусть сидит. Нагулялся уже, морда…

Ася неуверенно обошла крыльцо, достала мяч и, обхватив его правой рукой, остановилась в нерешительности.

Пашка досадливо вздохнул, бросил тетрадки и отправился показывать Асе, как совершается это простейшее действие – выгул собаки.

В вольере, стоя возле Пашки, Ася с замиранием сердца смотрела, как Тимка рвётся могучей грудью на ветер. Спотыкающийся его бег был полон такого счастья жизни, что Ася подумала – может, он и не инвалид, а просто такой особый трёхлапый пёс?

А вот Марфуша не захотела бегать. Она осталась вместе с Асей на краю вольера и, присев на хозяйкин сапог – всё же не так сыро! – плотно прижалась к ноге.

– Ладно, давай уже тут сама. А то мне ещё Татьянин кабинет мыть… – буркнул Пашка и хотел было идти, но вдруг остановился. – О! Наташка чешет! – воскликнул он обрадованно. – Вот пусть она и моет!

Курносая девочка с волосами цвета балтийского пляжа и простым весёлым выражением лица вбежала во дворик – Ася невольно улыбнулась ей. Чмокнув не успевшего увернуться Пашку, она серьёзно выслушала его распоряжение и мигом бросилась исполнять.

А затем с неизменным фонографом на ремне явился Курт. Он был ещё бескровный, слабый, но внутри, под снегом и палыми листьями уже проблёскивала жизнь. Глаза! – заметила Ася. Его замечательные серые глаза, посаженные, правда, чуть ближе, чем требовала гармония, были живы и любопытны!

– Привет! – едва успел сказать он и в тот же миг был атакован Тимкой.

Курт гладил собачью морду, чесал за ушами. Тимка, блаженствуя, вытягивал шею и ухитрился даже положить единственную переднюю лапу на руку хозяина – чтобы тот не вздумал уйти.

– Испугался, не приду я? – говорил Тимке Курт. – А я вот пришёл…

С первыми сумерками, закончив рабочий день, во дворик шахматного павильона явилась Татьяна.

– Ставь чайник, Наташ! – сурово велела она и, поднявшись в домик, принялась выкладывать из спортивной сумки пакеты с пряниками, печеньем и пастилой. Энергичные, пожалуй и резкие, её движения раскалили стылый павильон, и всем собравшимся сделалось ясно – предстоит разговор. Для того и пряники – подсластить его горечь.

На книжной полке поверх расстеленного полотенца в рядок было выставлено шесть чашек из керамики цвета старой бумаги, с нанесённой поверх японской миниатюрой. Все рисунки были разные. На одной птица, на другой ветка вишни, на третьей – тростник… Пять из них уже имели хозяев. Но оставалась одна, последняя, с алыми каплями луговых маков.