Сентябри Шираза - Далия Софер Страница 38

После завтрака из чая и хлеба дверь камеры отпирают.

— Брат, пора в душ, — говорит охранник в маске.

Исаак встает с трудом — суставы и мышцы одеревенели. Поясница так затекла, что ничего не чувствует. Исаак глядит в серые глаза охранника:

— Брат Хосейн? — спрашивает он.

— Ну да, — говорит охранник. — Сегодня утром я дежурю здесь.

Исаак идет за Хосейном по коридору к душевым кабинам.

— У тебя пять минут, — говорит Хосейн.

Вода холодная. Исаак быстро моется и успевает сполоснуть рубашку и белье. Натягивает влажную одежду и выходит.

Хосейн дает ему бальзам для губ:

— Вот, возьми.

— Спасибо, брат.

Исаак берет тюбик, выжимает каплю на палец, втирает в губы — они потрескались и кровоточат. Затем возвращает тюбик охраннику.

— Оставь себе, — говорит Хосейн. — А теперь пошли — тебе пора проветриться.

Он поднимается вслед за Хосейном, останавливаясь чуть не на каждом этаже, чтобы отдышаться, но вот они уже перед железной дверью на крышу. Вокруг с десяток скамей, на каждой заключенный, рядом с ним — охранник. Еще утро, но солнце светит ярко, слишком ярко для того, кто привык к сумраку полуподвала. Хосейн подводит его к одной из скамей, они садятся.

Он чувствует на еще влажном лице чистый горный воздух, вдыхает запах высыхающего на коже мыла.

— Брат, — спрашивает Исаак, — почему меня определили в одиночку?

— Кто-то попадает в одиночку сразу, а потом его переводят в общие камеры, кто-то — наоборот. А вот почему так, не знаю.

— А кто-нибудь вышел отсюда живым?

— Конечно. Если за тобой нет вины, тебя выпустят.

— Если бы так. Но ведь гибнет много невиновных.

— Верно, случается, гибнут и невиновные. А виновные выходят на свободу. Но в конце концов счет уравняется.

«Нет, именно что не уравняется, — хочет он сказать. — Меня не утешает, что моя жизнь всего-навсего икс в одной части уравнения, предназначенной уравнять другую ее часть». Он смотрит на руки Хосейна — мозолистые, корявые, с заросшими ногтями. Потирая руки, Хосейн глядит через прорези маски вдаль.

— Брат, можно спросить, чем вы занимались прежде?

— Был каменщиком. Вот этими руками построил много домов. Красивых, с крылечками, террасами, садами… — Он опускает глаза и долго смотрит на руки, водит пальцем по венам, словно запоминает дорогой сердцу пейзаж.

— И что, по-вашему, лучше: класть кладку или охранять?

— Всему, брат, свое время. Время строить, время разрушать, чтобы построить заново. Глядишь, я когда-нибудь вернусь к своей работе, ну а пока я нужен здесь. Мы должны очистить землю от сорной травы.

* * *

Вернувшись в камеру, он снова ложится. После душа и свежего воздуха ему стало легче. Сверху снова доносится топот: наверняка это ребенок. Бегать так быстро, так легко может только тот, у кого вся жизнь впереди, у кого есть надежда. Он вспоминает, как носились дома его дети — Парвиз съезжал по перилам, а Ширин возмущалась: «Это нечестно, съезжать нельзя!» — пока Фарназ не прикрикивала, мол, так они себе шею свернут. Ему нравилась эта какофония семейной жизни, хоть сам он оставался лишь сторонним наблюдателем, читал себе в уголке газету да попивал чай. Звуки эти подтверждали, что он существует, доказывали: он настолько верит в окружающий мир и в себя, что обзавелся детьми. И теперь, в тюрьме, он рад, что в нем жила эта вера — так садовник, когда сажает дубок, верит: хоть ему и не увидеть взрослый дуб, саженец вырастет.

Дверь в камеру распахивается, входит охранник.

— Брат, следуй за мной.

Его ведут вниз по лестнице в пустую комнату, в ней два стула и стол. По одну сторону стола сидит Мохсен.

— Ну вот, брат Амин, мы и встретились снова, — говорит он.

Исаак не отвечает, и Мохсен продолжает:

— Может, в этот раз наша встреча пройдет удачнее. — Он протягивает Исааку бумагу и ручку. — Опиши-ка ты свою жизнь.

— Описать мою жизнь? — Исаак колеблется, прежде чем взять бумагу.

— Да, — говорит Мохсен. — Не торопись — времени достаточно.

Исаак садится, берет ручку — он давно не писал, уже отвык. Он уверен: Мохсен что-то затеял, впрочем, скоро все выяснится. Играй они в покер, Исааку, хотя на руках у него не бог весть какие карты, пришлось бы либо повысить ставку, либо выйти из игры. Итак, он соглашается играть по правилам Мохсена. Но как рассказать обо всей жизни в нескольких строчках? И тут его осеняет: он напишет некое подобие некролога — читая в газетах такие статейки в несколько абзацев, обычно думаешь: «Наверное, о жизни этого человека можно бы рассказать и побольше».

Он приступает к делу: «Меня зовут Исаак Амин. Я родился в портовом городе Хорремшехре, моих родителей зовут Хаким и Афшин. Я старший из троих детей. В юности я работал в конторе при нефтеперерабатывающем заводе в Абадане. Изучал литературу, поэзию, затем геммологию, после чего открыл собственное ювелирное дело. Хотел стать поэтом, но понял: словами сыт не будешь. Живу в Тегеране. Женат, имею двоих детей. Надеюсь еще увидеть семью».

Перечитав написанное, он думает: похоже, последнюю фразу я написал зря. Но если ее зачеркнуть, это может вызвать подозрения. И он передает лист Мохсену.

Пробежав лист глазами, Мохсен заключает:

— Уж очень коротко, брат Амин. Возможно, тебе есть что рассказать сверх этого.

— Я вам уже говорил, брат: я человек простой.

— А почему у твоих родителей всего трое детей? В прежние времена рожали много.

— Мои родители — нет.

— Как получилось, что твой брат — контрабандист, нарушитель закона? Ты будешь и дальше покрывать его?

— Клянусь, брат, я понятия не имею, где он.

Мохсен читает дальше.

— Хотел стать поэтом? Как романтично. И вот что любопытно, как это из поэтов получаются такие богачи?

— Брат, не исключено, что как для сочинения стихов, так и для огранки камней требуется известная толика идеализма.

— Тут ничего нет о друзьях, знакомых. Кто они? Кого ты приглашал на ужин…

— Брат, я по натуре человек замкнутый. У меня нет близких друзей. Я люблю проводить время с семьей, а то и вообще один.

— Значит, ты предпочитаешь одиночное заключение! Тогда тебе здесь понравится. — Он смеется, не отрывая глаза от листа. — А как насчет поездок в Израиль? — продолжает он. — О них ты не написал.

— Я не писал и про другие поездки, хотя много где побывал.

Мохсен подходит к двери, которую Исаак поначалу не заметил, открывает ее.

— А теперь послушай-ка, брат.

Он не сразу понимает, что это за звук. Собака, что ли скулит. Минута-другая, и голоса стихают. Слышны шаги, шорох бумаг. В комнату доносится резкий запах пота и крови. Кто-то говорит: